святого Августина, Фрейда. Он возмущался тем, что неграм, работавшим в университетской больнице, недоплачивают. Когда началась корейская война, он и его ближайшие друзья объявили себя врагами Ли Сын Мана. Он читал Кроче, заказывал луковый суп, втыкал свечку в бутылку из-под кьянти и устраивал вечеринку. Он открыл для себя Чарли Чаплина и У. К. Филдса, документальные фильмы и самые непристойные шоу в Калумет-Сити. Он ходил на Ближний Норт-сайд свысока разглядывать рекламу и туристов. Он купался на Пойнте с логическим позитивистом, писал яростные рецензии на романы битников для университетской газеты “Марун”, купил первые пластинки с классической музыкой – Будапештский струнный квартет – у гомосексуального продавца, которого звал по имени. В разговоре стал говорить о себе “человек”. Да, все было прекрасно, вот она – та большая и захватывающая жизнь, которую он и воображал, но потом он допустил первую ошибку. На последнем курсе он опубликовал рассказ – дебют в “Атлантике” – десять страниц о семье ньюаркских евреев и об их стычке с семьей сирийских евреев в пансионе на джерсийском побережье: конфликт был частично списан с истории о скандале, устроенном его вспыльчивым дядюшкой, – о ней ему (с неодобрением) рассказывал отец, когда он приезжал домой на каникулы. Дебют в “Атлантике”. Казалось, жизнь становится еще больше. И писательство сделает ее еще насыщеннее. Сочинительство, как свидетельствовал Манн, в том числе и своим примером, – единственное достойное занятие, несравненный опыт, возвышенная борьба, и писать может только фанатик – иначе не бывает. Без фанатизма ничего великого не сочинишь. Он безусловно верил в колоссальные возможности литературы отражать и очищать жизнь. Он будет писать больше, публиковать больше, и жизнь станет безграничной.
Но безграничной стала следующая страница. Он думал, что выбрал жизнь, а оказалось, что выбрал следующую страницу. Крал время писать рассказы, но никогда не задумывался о том, что время может красть у него. И только постепенно совершенствование железной писательской воли станет ощущаться как уклонение от непосредственного опыта, а способы выпустить пар воображения, выставить себя напоказ, раскрыться, сотворить жизнь – как суровое тюремное заключение. Он думал, что выбрал жизнь невероятно насыщенную, но выбрал он монашество и уединение. В этом выборе присутствовал парадокс, которого он и не предполагал. Когда несколько лет спустя он пошел на постановку “В ожидании Годо”, после спектакля он сказал той женщине, что была тогда его одинокой женой: “А что тут такого ужасного? Обычный день для писателя. Разве что Поццо с Лаки не приходят”.
Чикаго вырвал его из еврейского Нью-Джерси, затем писательство взяло верх и отрикошетило его назад. Он был не первым: они бежали из Ньюарка (Нью-Джерси), из Камдена (Огайо), из Сок-Сентра (Миннесота), из Эшвилла (Северная Каролина); терпеть не могли невежество, склоку, скуку, праведность, нетерпимость, различные проявления ограниченности; не могли вынести узости, а потом проводили остаток жизни, думая только об этом. Из десятков тысяч тех, кто сбежал, темп исхода устанавливают те изгнанники, которым не удается выбраться. И невозможность выбраться становится их работой – этим они занимаются целыми днями.
Разумеется, теперь он хотел стать врачом – чтобы избавиться не только от непрекращающейся рефлексии, но и от всех скандалов, которые он спровоцировал, взяв в основу своего последнего романа настоящий скандал. За дьявольским актом агрессии, ставшим триумфом у публики, – покаянный акт подчинения. Теперь, когда родители умерли, он мог двинуться дальше и доставить им радость: от сына-отступника к еврею-врачу, чтобы положить конец скандалам и ссорам. Пять лет – и он поступит в интернатуру по лепре, и все его простят. Как Натан Леопольд [43]. Как Макбет, приказав последнее из тел невинных сбросить в ров, вступает в “Эмнести Интернешнл”.
Не пройдет, подумал Цукерман. Не получится. Исключительно сентиментальная иллюзия. Хочешь убить короля – убей короля, а потом либо сломаешься и погубишь себя, либо, еще лучше, – займешь его место, чтобы тебя короновали. И если коронуют Макаппеля, так тому и быть.
– Знаете, почему мой журнал не распространяют по всей стране? – спросил он, повернувшись к соседу. – Потому что он не такой скучный, как его.
– Вы об этом уже говорили.
– В его журнале сплошь девицы с большими сиськами. А еще Хефнер вечно болтает о Первой поправке. В “Давай по-быстрому” есть всё. Я не признаю цензуры ни в чем. Мой журнал – зеркало, и мы отражаем всё. Я хочу, чтобы мои читатели знали, почему они не должны презирать себя, если хотят с кем-то переспать. А если они дрочат, это не значит, что они пали ниже некуда. И им не нужен Сартр, чтобы считать это в порядке вещей. Я не гей, но мы все больше пишем на эту тему. Мы помогаем женатым мужчинам, ищущим удовольствий по-быстрому. Нынче минет по большей части практикуют женатые мужчины. Вы женаты?
– Да, женат. У меня трое детей.
– И вы ничего этого не знали?
– Нет, не знал.
– Из “Плейбоя” вы об этом и не узнаете. Это все не для читателей Хефнера. И не для “Уолл-стрит джорнал”. Но на задних рядах кинотеатров, в туалетах баров, на стоянках у кафешек для дальнобойщиков – вот там в основном и делают минет. Секс в Америке меняется – люди становятся свингерами, делают куннилингус, женщины больше трахаются, женатые мужчины сосут члены, и “Давай по-быстрому” все это отражает. А что нам, лгать, что ли? Я изучаю статистику. Происходят фундаментальные сдвиги. Я по натуре революционер, мне всего этого мало. Слишком медленно все движется. Однако за последнее десятилетие семяизвержение в Америке увеличилось по меньшей мене на двести процентов. Только в “Деловой неделе” вы этого не найдете. Вот вы говорите – “Плейбой”. Женатый мужчина вроде вас смотрит “Плейбой”, смотрит на всех этих зайчиков, и женщина эта недоступна, это девица, которую он никогда не получит. Что ж. Он дрочит и возвращается в спальню к жене. А в “Давай по-быстрому” вы смотрите на девушек и знаете, что вы можете позвонить и получить их за пятьдесят баксов. Вот чем отличается инфантильная фантазия от реальности.
– Что ж, – ответил сосед и стал разбирать оставшиеся бумаги, – я поищу ваш журнал.
– Непременно поищите, – сказал Цукерман.
Но останавливаться, несмотря на то что собеседник явно желал закончить разговор, ему не хотелось. Изображать порнографа Милтона Аппеля стало по-настоящему занятно. Немного отдохнуть от Цукермана.
Пусть неполная, но передышка – не отказываться же от ее.
– Знаете, как я придумал “Давай по-быстрому”?
Ответа не последовало. Соседа явно не интересовало, как Аппель придумал “Давай по-быстрому”. А Натана интересовало.
– У меня был свингерский клуб, – сказал Цукерман. – На Восемьдесят первой улице. “Миллениум Милтона”. Вы о нем не слышали. Это был закрытый клуб. Никакой проституции, никто
