выше он поднимался, тем шире становились круги, которые он вычерчивал, паря над зеленой грудью поросшей лесом горы, пока не исчез, наконец, за выступами громоздившихся над пропастью скал. Дольф почувствовал в этом горделивом спокойствии как бы немой укор и стал внутренне упрекать себя за бесцельное, в сущности, оскорбление царственной птицы. Гер Антони напомнил ему, улыбаясь, что они еще не покинули территории «хозяина» Дундерберга; старый индеец покачал головой и заметил, что убить орла – не к добру.
– Охотники, – сказал он, – обычно даже оставляют ему долю в добыче.
Ничто, впрочем, не омрачало их плавания. Они благополучно подвигались вперед; величественные и дикие виды следовали один за другим, так что они добрались, наконец, до того места, где, наподобие плавучей беседки, лежит на воде остров Поллополя и кончаются горы. Здесь они сошли на берег, чтобы выждать, пока спадет дневной зной или подует попутный ветер и сменит гребцов. Несколько человек занялись приготовлением пищи, остальные расположились под тенью деревьев. Кругом была разлита летняя беспечность и нега; одолеваемые дремотой, лениво, полусонными глазами любовались они окружающей их красотой. По одну сторону тянулись горные кряжи, суровые, уходящие в беспредельную даль, ощетинившиеся у вершин лесами и отражавшиеся в зеркальной воде, что едва слышно плескалась у их ног; по другую – широкие просторы реки, похожей на большое озеро, ее блистающие на солнце извивы, зеленые-зеленые мысы и где-то в отдалении линия Шауенгенкских гор – подобие волны, застывшей у ясного горизонта, с вкрапленными в нее кое-где клочковатыми облаками.
Я не стану, впрочем, задерживаться на подробностях их плавания по реке; не стану рассказывать об их бродячей, привольной жизни, о том, как они скользили по серебряной глади воды, как высаживались на дикие лесистые берега, об их пиршествах под раскидистым деревом на каком-нибудь мысе; о том, как река взбивала у их ног легкую пышную пену, а далекие горы, утесы, деревья, белоснежные облака, синее бездонное небо соединялись перед их взорами в роскошный летний пейзаж. Ведь все это, открываясь глазам, никогда не вызывает чувства досады и пресыщения, но в описаниях становится между тем скучным.
Высаживаясь на берег, они разбивали лагерь у самой воды; одни уходили в лес и охотились, другие ловили на реке рыбу. Иногда они развлекались стрельбой в цель, борьбой, состязанием в беге, в прыжках; Дольф снискал любовь Антони ван дер Хейдена ловкостью и проворством, которые он проявлял в упражнениях подобного рода и которые в глазах гера Антони были наиболее ценными качествами в мужчине.
Так, медленно, не торопясь, плыли они вперед; они пускались в путь лишь в такие часы, когда это было наименее утомительно, – иногда свежею утреннею зарей, порою в тихие, робкие сумерки или когда сияние луны сыпало блестки на кудрявые завитки зыби, а волны нашептывали что-то свое у бортов их маленького суденышка. Никогда прежде Дольф не чувствовал себя таким удовлетворенным и радостным, никогда не испытывал он ничего, что было бы ему до такой степени по душе, как эта дикая, полная случайностей жизнь. Антони ван дер Хейден со своей страстью к бродяжничеству нашел в нем подходящего спутника; со дня на день его симпатия к Дольфу росла и крепла. Старый бродяга всею душою тянулся к юному другу, в котором подмечал все больше и больше своих собственных черт и склонностей; под конец, когда они были совсем уже близко от цели своего путешествия, он не удержался и расспросил Дольфа о его прежней жизни.
Дольф откровенно рассказал ему о себе, о своих высокоученых занятиях медициной, о ничтожных успехах, достигнутых им в этой области, и о весьма сомнительных видах на будущее.
Узнав, что столь выдающиеся таланты, какими, по его мнению, обладал Дольф, могут увянуть и сгинуть под докторским париком, гер Антони был потрясен до глубины души. Он презирал от всего сердца лекарственное искусство и прибегал к услугам лишь одного-единственного врача – мясника: он возненавидел все до одной науки с тех пор, как его в детстве выпороли за какую-то неудобопонятную книжку. Мысль о том, что молодой парень вроде Дольфа, сильный, ловкий, умеющий стрелять, ловить рыбу, прыгать, бороться и скакать сломя голову на коне, вынужден вместо этого заниматься из-за куска хлеба изготовлением каких-то пилюль и бальзамов, казалась ему чудовищной и не укладывалась в голове. Он начал утешать Дольфа, уговаривая его не отчаиваться и «отправить медицину к чертям собачьим»; молодой парень с такими выдающимися способностями, разумеется, не пропадет!
– Так как в Олбани у вас нет, по-видимому, знакомых, пойдем прямо ко мне; вы останетесь в моем доме до тех пор, пока не оглядитесь вокруг и не привыкнете к новой для вас обстановке; тем временем мы разок-другой постреляем и займемся рыбною ловлей, ибо нельзя допускать, чтобы таланты, подобные вашим, оставались в пренебрежении.
Уговорить Дольфа, всецело зависевшего от милости случая, было нетрудно. Обдумав хорошенько события последнего времени, он пришел к выводу, что гер Антони так или иначе имеет какое-то отношение к «Дому с привидениями» и что столкнувшее их столь необыкновенным образом происшествие на реке так или иначе должно привести к чему-то хорошему, короче говоря – нет ничего удобнее этого так или иначе, чтобы приспособиться к сложившимся обстоятельствам. Это главнейшая жизненная опора людей вроде Дольфа, до последней степени беспечных и привыкших жить задним умом; кто способен этим простым и легким способом перебрасывать мост между минувшими неприятностями и нетерпеливо ожидаемою удачей, тот обладает секретом счастья, почти равноценным философскому камню.
Они прибыли, наконец, в Олбани. Возвращение Антони ван дер Хейдена обрадовало, по-видимому, всех жителей города. Его без конца приветствовали на набережной; бесчисленное количество людей здоровались с ним на улицах; вокруг него, восторженно повизгивая, скакали собаки; мальчишки при встрече с ним неистово вопили и гикали – все, решительно все, казалось, знали здесь Антони ван дер Хейдена. Дольф молча следовал за своим спутником; его восхищала чистота этого славного города. И действительно, в те дни Олбани находился в зените славы и был населен почти исключительно потомками первых голландских колонистов; его не открыли еще и не успели заселить неугомонные обитатели Новой Англии. Все было спокойно и на своем месте; все делалось не спеша и размеренно: никакой суеты, никакой торопливости, никакой борьбы за существование. На немощеных улицах бурно росла трава, ее сочная зелень радовала взор. Тонкие высокие сикоморы или плакучие ивы укрывали тенью дома; на длинных шелковистых нитях, свисающих с их ветвей, качались гусеницы, вокруг которых, радуясь своему превращению, порхали щеголеватые мотыльки. Дома были выстроены на староголландский лад, с двумя
