— Твое здоровье!
— Твое здоровье!
Тогда он тоже выпил два виски. Приятель хотел налить себе третий раз, но Патриция мягко призвала его к порядку:
— Ты не боишься, что завтра встанешь с тяжелой головой?
Бой часов, стоявших с тех пор, как были получены в наследство, растрогал их. И Гэллоуэй был рад, что провел у них вечер и повозился с прекрасным старинным механизмом. Помнится, они еще пытались подсчитать, сколько стоили бы такие часы, если их изготовить сейчас.
— Ну что, разгонную?
Точно как Мьюзек!
— Нет, благодарю.
Домой Дейв шел пешком. Он жил через два квартала. Светила луна. На углу Гэллоуэй заметил, что у них в окнах нет света. Наверно, Рут уснула, не дождавшись его. Странно! По вечерам сна у нее ни в одном глазу, в постель ее не загонишь. Может быть, зря он так засиделся в гостях?
Он прибавил шагу, стуча подошвами по бетонной дорожке. Футов за шестьдесят от дома уже нащупывал в кармане ключ. А когда отворил дверь, к нему сразу подступило то же ощущение пустоты, что нынче вечером. Он даже не стал включать свет: луна ярко светила в окна, жалюзи не были опущены. Он пошел в спальню и позвал:
— Рут!
Увидел, что постель не расстелена. В спальне никого не было. На коврике валялась пара стоптанных туфель. Тогда он распахнул другую дверь и застыл, дрожа от внезапно прихлынувшего страха. Слава богу, малыша не забрала! Бен лежал в своей колыбельке, теплый, тихий, сладко пахнущий свежим хлебом.
Как-то Гэллоуэй сказал жене:
— Правда, от него пахнет теплым хлебом?
Она ответила — без злобы, в этом-то он уверен; просто такой у нее был склад ума:
— Обделанными пеленками — вот чем он пахнет, как все грудные!
Ему захотелось схватить младенца на руки и прижать к себе. Но он сдержался, только склонился над ним и долго вслушивался в детское дыхание, потом на цыпочках вернулся в спальню и включил свет.
Шкаф она оставила открытым, ящик туалетного стола был выдвинут до отказа, на дне его чернели две шпильки. Комната хранила резкий, вульгарный запах ее духов — похоже, она надушилась перед самым уходом.
Рут унесла все свои вещи, кроме домашнего платья из цветастого ситца да двух пар рваных трусиков. Он не плакал, не сжимал кулаки. Пошел в спальню, сел в кресло рядом с приемником и долго сидел. Потом побрел в кухню посмотреть, не оставила ли она письма на столе. Письма не было. И все-таки он искал не зря. В мусорном бачке возле раковины валялись клочки бумаги. Он не поленился и сложил их, как складывают фрагменты головоломки.
Она хотела оставить ему письмо, но у нее ничего не получилось. Несколько раз она начинала писать своим корявым почерком с орфографическими ошибками.
«Дорогой Дейв...»
«Дорогой» она зачеркнула и сверху написала «бедный», а дальше на листке было только несколько слов:
«Когда ты прочтешь эта...»
Этот листок она порвала. Бумагу брала из блокнота, что висел в кухне; он служил для записи заказов бакалейщику, приходившему по утрам. Наверно, Рут присела к столу, за которым каждый день чистила овощи.
«Дорогой Дейв!
Я знаю, что причиню тебе боль, но у меня больше нет сил, и, пусть лучше это случится теперь, чем потом. Я часто собиралась все тебе сказать, но...»
И, опять не сумев, конечно, выразить свою мысль, она разорвала листок. На третьем обращения вообще не было:
«Мы не созданы друг для друга, я поняла это в первые же дни. Все было ошибкой. Оставляю тебе малыша. Всего хорошего».
«Всего хорошего» было зачеркнуто; сверху она написала: «Будьте счастливы оба». В последний момент она опять передумала: третье письмо тоже было разорвано, клочки выброшены в мусорный бачок. Она решила уйти без объяснений. Да и к чему они? Разве слова помогут? Пусть муж думает что угодно.
Гэллоуэй уселся в кресло, уверенный, что нынче ночью ему не заснуть. В шесть утра, когда солнце уже залило комнаты, его разбудил крик Бена. Утром и вечером Дейв сам давал ему рожок. Уже несколько недель мальчика прикармливали кашей, а на днях начали давать и овощное пюре. Менять пеленки Дейв тоже умел: поспешил усвоить эту науку первым делом, едва Рут с малышом вернулись из родильного дома.
С тех пор прошло пятнадцать с половиной лет. Рут он больше никогда не видел, и единственное известие о ней получил спустя три года, когда явился юрист с бумагами, которые Дейву надо было подписать, чтобы жена могла с ним развестись.
Гэллоуэй не спал. Он широко раскрытыми глазами уставился на кушетку, которую перевез вместе со всем скарбом из Уотербери. Бена он воспитывал сам, без посторонней помощи, и лишь когда уходил на работу, доверял сына заботам соседки, у которой было четверо детей. Каждую свободную минуту, каждую ночь проводил рядом с сыном, даже в кино не ходил. Ему хотелось уехать из Уотербери, но помешала война: он был мобилизован у себя на фабрике, выполнявшей военные заказы. А когда война кончилась, он стал подыскивать, где бы обосноваться и открыть собственное дело, с тем чтобы побольше бывать дома. Ради Бена он остановил выбор на небольшом городке: здесь жизнь спокойнее.
Вдруг в нем шевельнулась надежда: во дворе, где в такое время просто, некому ходить, послышались шаги, и на секунду Дейву подумалось, что сын вернулся. У него вылетело из головы, что Бен уехал на машине, и вернись он — Дейв первым делом услышал бы шум мотора, скрип тормозов, стук дверцы.
Шаги приближались: людей явно было двое; шли они как-то странно — неверной, спотыкающейся походкой. Кто-то начал подыматься по лестнице, и в тот же миг послышался женский голос. Тяжелые башмаки нерешительно одолели вторую ступеньку, третью. Гэллоуэй отворил дверь на лестницу, включил свет и спросил:
— Кто там?
И недоуменно застыл на площадке: снизу на него тупо таращился пьяный в стельку Билл Хоукинс, с мокрыми усами, в засаленной шляпе. Мимо Билла пыталась протиснуться Изабелла Хоукинс в домашнем платье и переднике; она была без пальто, простоволосая, словно ей пришлось внезапно выскочить из дому.
— Не обращайте на него внимания, мистер Гэллоуэй! Видите, он опять готов.
Гэллоуэй знал эту пару, как знал всех в Эвертоке. Хоукинс работал скотником на одной из окрестных ферм и не реже трех раз в неделю напивался, да так, что порой его приходилось волоком тащить с шоссе, чтобы не задавила машина. Все уже привыкли, что он, пошатываясь, бродит по улицам и что-то бормочет в рыжеватые, с грязной проседью, усы.
Жили Хоукинсы на самой окраине, у железной дороги. У них было не то восемь, не то девять детей; двое старших уехали в Покипси и уже обзавелись семьями, одна дочка вроде бы еще ходила в школу, а двенадцатилетних близнецов, рыжих, лохматых, сущих дикарей с виду, знали все — они наводили страх на целый городок.
Не в силах одолеть лестницу, покачиваясь и цепляясь за перила, Хоукинс безуспешно пытался что-то сообщить. Видимо, всю дорогу жена уговаривала его вернуться домой, твердя:
— Подождал бы ты меня лучше здесь, я сама туда схожу...
При такой семье она ухитрялась еще подрабатывать, помогая соседям по хозяйству, а несколько месяцев назад нанялась судомойкой в «Старую харчевню».
— Простите, мистер Гэллоуэй, что мы так поздно. Дай пройти, Билл! Да приткнись ты к стенке!
Хоукинс упал, она принялась его поднимать; Гэллоуэй не двинулся с места. В свете единственной тускло-желтой лампочки все происходящее казалось нелепым и нереальным.
— Ваш сын, надо думать, не вернулся?
Гэллоуэй ничего не понимал. Не мог взять в толк, какая связь между этими людьми и бегством Бена.
— Погодите, я поднимусь, чтобы не кричать. Люди-то спят.
И впрямь спят. Правда, почти все, кто торгует в магазинах на первом этаже, живут не здесь: у них собственные дома. Но за стеной есть соседка, старуха полька; у нее на глазах разом убили мужа, троих детей, зятя и грудную внучку. Она так и не поняла, почему ее-то пощадили. Она едва говорит по-английски, на жизнь зарабатывает шитьем, вернее, штопкой и лицовкой, потому что кроить не умеет. Голова у нее совсем седая, но морщин почти нет. Если с ней заговорить, она напряженно смотрит в лицо собеседнику, —угадывая смысл отдельных слов, и несмело, словно извиняясь, улыбается. В конце коридора живет пожилая пара: он работает механиком в гараже напротив, дети у них в Нью-Йорке, у всех уже семьи. Вдруг Хоукинсы их разбудили?
Билл Хоукинс все пытался дать выход своему возмущению, но у него вырывалось лишь неразборчивое мычание. Тем временем его жена взобралась по лестнице.
— Я выскочила из дому, в чем была, чтобы только не пустить его к вам одного. Вы что-нибудь знаете?
Из-за пьянчуги, болтавшегося на лестнице, Дейв побоялся пригласить ее в квартиру, и они так и остались стоять на площадке перед приоткрытой дверью.
Изабелла Хоукинс видела, что он понятия ни о чем не имеет. Тон у нее был мирный.
— Известно? О чем? — переспросил он.
— О вашем Бене и моей дочке. Они же вдвоем удрали.
