Остановка в Авиньоне. Йозеф показывает мне Папский дворец — правда, только снаружи. Дворец грандиозен, он подавляет и мне становится грустно. Я рада, что мы отправляемся дальше.
В Арле в одной витрине висит ужасно фальшивый, грубо намалеванный ван Гог. Мы поглощаем бутерброды и пишем открытки, как упомянутый дядя Рёби или Эмиль. Потом катимся дальше. Я устала, но мысль о том, что скоро увижу море, бодрит и держит меня в тонусе. Рисовые поля, тростник, белые пятна — это соль. Вдали, словно большие раскрытые зонты, пинии. Дикие лошади. Цыганки. Несколько настоящих камаргских домов и несколько подделок, китчевых, для туристов.
В восемь часов вечера мы прибываем в Сент-Мари-де-ла-Мер. Я вылезаю из машины и наконец вижу его: оно темно-синее. Большие волны несут к берегу осколки солнца, но почти у цели лопаются и распадаются в пену; может быть, их убили искры солнца. Однако некоторым волнам, по-видимому, удалось возложить на песок драгоценный груз, песок сверкает, словно полон крошечных драгоценных камней. Я погружаю голую ногу в песок, словно в теплую корицу.
Если бы все эти странные существа, что ведут в глубине свою неведомую жизнь, вдруг поднялись к поверхности, поделили волны, вмешались бы в их ритм, море сошло бы с ума. Теперь же оно здорово: только ветер, небо и солнце или луна изменяют его.
Коренастая, глупая на вид семейная пара — он в плавках под тигра, она в бикини — затаскивают в воду большую черную собаку; она должна поплавать. Они снова и снова тянут удивленную псину в море и толкают в волны, но она не может понять, чего от нее хотят, непонятливо смотрит на широкую водную гладь, выбирается на берег и отряхивается. Собака мне симпатичнее хозяев.
Как белые слезы, падают с неба чайки, вороны юга; их отчаянные крики ужасают меня. Потом я вижу двух цыганят; в традиционной позе, с гордо поднятой головой, они вышагивают вдоль берега. (Я спрашиваю себя, происходит ли наша плохая осанка, наше сгорбленное ковыляние от школьной скамьи, от сидения за партой, за рулем, в кино? Как я позже установила, ни один из них не ходил в школу; у их отца нет машины; они не знают о кино и никогда не будут сидеть в офисе. Они рыбачат, продают всякую всячину и при этом поют). У старшего паренька в ведре три рыбы; их животы того же цвета, что и темное море: лиловое и серебристая бирюза.
Пока я полностью отдаюсь созерцанию моря, Йозеф давно запрыгнул в воду, совершил заплыв и, стуча зубами, вернулся; его волосы топорщатся в порывах мистраля, как мокрые перья. Хуго смеясь шлепает Йозефа по ногам, они похожи на двух чужеродных, покрытых песком зверей. Йозеф наклоняется и выкапывает из песка несколько мелких крабов; они выглядят как крошечные чудища на детских рисунках. Потом мы отправились искать ночлег.
Жил да был петух по имени Ойген, который думал, что его гребешок это корона, и называл себя королем. Куры и другие петухи смеялись над ним и не думали его почитать и служить ему, что страшно его злило.
Он начал учить язык людей, а когда выучил, вышел на улицу и крикнул: «Я король!» Люди сильно испугались, ведь они никогда еще не видали говорящего петуха, и сказали: «Ты не только наш король, но и наш бог», что необыкновенно польстило петуху, а настоящего Бога разгневало.
Ойгену хорошо жилось у людей; они почитали его и хорошо кормили. Но поскольку он был не богом, а всего лишь петухом, возжелал он страстно курицу по имени Тимьянка и стал отцом. Люди поначалу немного смутились, но быстро опомнились и стали говорить друг другу: «Он удивительный бог, он не чурается любить обычную курицу».
Когда приблизился смертный час, петух очень удивился и прошептал: «Но я же бог! Разве бог может умереть?» Да и люди были поражены, увидев его таким бледным и больным, но опять быстро опомнились и стали говорить: «Он удивительный бог, он не чурается умереть, как мы».
Но тут великий гнев обуял настоящего Бога и он запретил смерти забирать Ойгена. Петух жив и теперь, иногда выходит на улицу и говорит: «Я ваш бог», но люди лишь изредка проявляют к нему интерес. Он внушает им отвращение. Поговаривают, однако, что куры и другие петухи иногда шушукаются, будто он и правда бог, ведь они никогда еще не видали петуха, который бы жил вечно. Недавно, когда он ковылял по Ратушной площади, они разразились криками «Ура».
Месяц тонким золотым клювом пил тучи, но они появлялись снова и снова и усаживались на деревья. Никлаус сначала не уделял им никакого внимания, но когда они стали свисать отовсюду, как уставшие крылья, прилипли повсюду, как черные грибы, он подошел к окну и, испуганно наморщив лоб, выглянул наружу. Он любил все время сияющее синее небо, и это нападение туч внушило ему такой ужас, как если бы его друг внезапно начал кашлять огнем. Было четыре часа дня, но домов в деревне было не видать, словно ночью. Ветер свистел, деревья рисовали тайную картину.
Никлаус любил листья и цветы, капли росы, ветра и воду, птиц и раковины, девушек и звезды. Он был мал, черноглаз и высокомерен как черт и носил рубашки с удивительно высоким воротником, их покупала ему мать, которой сын казался большим и сильным. Раньше он был учителем танцев, теперь же собирал лягушек и читал стихи, которые сразу же запоминал наизусть. Его память была настолько хороша, что мышление стало излишним, поэтому он жил счастливо и умиротворенно, пока лупоглазый, прожорливый мир не тревожил его, пока он хорошо ел и пил и пока сверкающие волосы солнца растекались по холмам, лугам и крышам. Он не любил людей, точнее: ребенком он страстно интересовался ими, страдал из-за них, однако им все это было не нужно, с отчуждением и нежеланием отворачивались они от неудобного «фарисея», «апостола», «пророка», как они его называли. Они смеялись над ним, как над клоуном.
Тучи продавили оконные стекла и проникли в дом, где их ждал Никлаус. Он спросил: «Что вы от меня хотите? Я люблю хорошее, чистое и прекрасное». Тучи не ответили, а быстро скучились вокруг него, давили и душили, растекались и снова собирались воедино, словно призраки или злые бабы. Никлаус вспомнил о клюве месяца, пившего тучи, и повторил за ним: он пил и пил, пока не умер. Умирая он увидел радугу. Он тут же превратился в корабль и поплыл под ней, до самого моря и еще дальше, туда, где солнце играючи заплетает свои сияющие волосы в косы и поет, пока ветер играет его широким платьем. Большие, красные птицы порхают вокруг, а в росистой траве резвятся медведи.
Георг наклонился, и пальцы у него на ногах скрючились, будто хотели подтянуть к себе ковер, он взял с ночного столика кусок марципана, положил его на отвисшую нижнюю губу и втянул внутрь. От напряжения его сердце застучало, словно твердые шаги детских ножек. Он прислушался, задыхаясь, обратив взгляд на оконный переплет окна, дерево лизало его острыми языками. На противоположной стене дома было немного света, а дальше черное небо.
Георг слыл трезвым и сухим человеком («… не лишен шарма», говорили его племянницы), единственный сон которого был известен всей родне и весело обсуждался: «Дядя Георг заехал в кровати тете Розали коленкой, ему опять снилось, что он играет в футбол». Однако из-за больной ноги Георг не занимался спортом — после аварии он слегка хромал, — но он с удовольствием стал бы велогонщиком. Семья не понимала его любви к сильным ногам велосипедистов; она не понимала, как он мог предпочитать грязные, волосатые и потные мускулы милой улыбке кузины Розали. Каждый раз, когда он — тогда он еще был холост — возвращался домой с полуночных новогодних соревнований, за которыми наблюдал в качестве зрителя, и вся семья, распевая новогоднюю песню, сгрудившись вокруг Розали и бутылки шампанского, поворачивала к нему свои недовольные лица (лица эти он воспринимал как одно лицо, он называл это про себя «семейное лицо»; оно было бледным, как чищенная рыба, в обрамлении рыжих волос, какое-то злое и беспомощное), дядя Георг смеялся, подмигивал и подпрыгивал на здоровой ноге. Но его зубы ныли, как будто в них завелся бешеный червь: желание укусить, растерзать кузину Розали, ее сестру Агнес и все семейное лицо.
Когда Георг вытягивался на кровати и закрывал глаза (пальцы свешиваются за край), его начинали обуревать странные ощущения. Они напоминали чувство, какое бывает в жаркий летний день, в каникулы, когда нет денег поехать куда-нибудь и нечем заняться, хочется то ли есть, то ли пить, стоишь, не испытывая никаких особенных желаний, угрюмый и недовольный на балконе, слоняешься по темной комнате, заходишь на кухню, нерешительно рассматриваешь банан, качан капусты или кружку молока, снова выходишь на террасу и вдруг чувствуешь прикосновение чего-то мягкого и приятного, потому что стал свидетелем вечно повторяющейся истории: голуби пролетают перед машиной, она останавливается, сигналит, затем осторожно, потом все быстрее едет дальше. Дорога здесь поворачивает, так что водителю все равно пришлось бы снизить скорость, даже без назойливых птиц. Однако кажется, что он сделал это только из-за голубей, которым грозила опасность, и это заставляет такого впечатлительного человека, как дядя Георг, разрыдаться. Одного воспоминания об этом или похожем эпизоде было достаточно, чтобы его сердце развалилось, источая пар, словно вареная картофелина.
