Из комнат доносилось ровное дыхание спящих и клацанье клавиатуры — брат никак не успокоится.
За окном шумели автомобили. В окнах дома напротив горел неяркий свет.
Кого я обманываю.
Тыква так и оставалась тыквой, она лежала в холодильнике, никогда не и не бывав каретой, и мама завтра приготовит с ней кашу, а Нютка будет морщиться: фу, пшенка. Веретена нет и в помине. Лягушек режет на занятиях Макс — а может быть, он это все придумал.
Рука принцессы вся в уколах от веретена, но сон никак не идет. Испуганная, обреченная на бесконечную бессонницу вместо вечного же сна, она не знает, что и делать.
Спокойно и неторопливо двигается минутная стрелка часов без кукушки, но только казалось, что движется вперед, ведь, проходя полный круг, всегда возвращалась она в исходную точку. Движение по кругу. Что было — то и есть, что есть — то и будет, и ничто не в силах это изменить.
Завтра вставать рано.
Я выключаю ночник — и моя тень сливается с теми, что отбрасывают предметы.
Так, что и не отличишь.
В доме напротивТени подступали все ближе.
Когти бессильно царапали воздух, пытаясь сцапать, схватить, разодрать.
Но тени ускользали. Им, бесплотным, бояться было нечего.
Ломаясь, когти падали наземь — роговые полумесяцы, желтоватые и толстые.
— Да уж, ну и ноготочки у вас. Умаялась стричь, — говорила сиделка. — Хоть бы рукой не дергали, что за беда. Сейчас закончим, завтра будете с маникюром гостей встречать. Данюша придет, он хороший мальчик.
Хороший мальчик Данюша — а вообще, Даня, Даниил — племянник той, что лежит на кровати. Она не любит его. Она вообще никого не любит.
Даня не очень-то хорошо выговаривает букву «р» и пишет рассказы, предпочитая называть их новеллами — не потому ли, что в слове «новелла» нет ненавистной буквы? Рассказы дрянны насколько, насколько могут быть скверными сочинения подростка — и настолько же хороши. Он пишет их десятками, а написав — выбрасывает. Самое им место там, в мусорной корзине, не стать ему ни Куприным, ни Борхесом, к чему истязать тетушкин слух.
Не удалось ей — не удастся кому-то еще.
Мальчишка, думалось ей, совсем еще глуп. Он полагает — смешно подумать! — будто, закрыв глаза, мы теряем способность видеть.
Тем лучше.
Город был проклят. Что ж, бывает. Такое сплошь и рядом случается с городами, и этот исключением не был.
Никто не мог его покинуть. Даже те, кто уходил навсегда, попросту исчезали — словно бы городские стены поглощали его без остатка.
Раствориться бесследно, не оставив горстки праха или могильного холма — в этом было что-то ужасающее, непостижимое уму.
И люди боялись.
Она же была единственной, кто знал все. По крайней мере, так думали.
Никто понятия не имел, сколько ей лет… да и о том, что это женщина, знали лишь понаслышке: закутанное в балахон, скрывавшее лицо под капюшоном, это существо, казалось, не имело пола. Но его называли «она». Потому что та, что знает правду, по сути, ведьма, а ведьма — всегда женщина. Так повелось.
Ее спрашивали: город проклят? Она качала головой, и непонятно было, означает ли это «да» или «нет».
Тогда ее спрашивали: чья в этом вина?
Ведьма улыбалась.
Решили, что она и виновата. А нечего улыбаться.
У нее было девять жизней, и девять раз приходилось сжигать ее на костре. В городе шутили, что пара-тройка таких ведьм — и можно будет не запасаться дровами на зиму, это, согласитесь, экономия.
…Говорят, она хохотала, когда впервые разводили огонь.
Столп искр в последний раз вознесся к небесам.
И вороны — крылатые ведьмины кони — разлетелись как подхваченный ветром пепел.
Она горела.
Огонь пировал.
Белое становилось черным, плотное — хрупким.
— Теперь на меня посмотри! Вот так, так. Хорошо.
Модель послушно надувала губки и таращилась в объектив.
Горящую книгу девица держала на вытянутых руках — опасаясь пламени, которое сама и зажгла. Боялась, в принципе, не зря. Огню неведомы узы родства, и короткопалую, в кольцах, руку, он поглотил бы ровно с тем же аппетитом, что и тонкую бумагу.
Десятки страниц, сотни тысяч букв погибли ради того, чтобы девушка пятнадцати лет от роду обновила фотографию на странице в соцсети.
— А ты читаешь книги, которые сжигаешь? — поинтересовался в комментах Даня.
—:))))) — ответила она, не узнав цитаты.
:))))) — универсальный ответ. Ну просто на любой случай жизни подходит.
«Вы подтверждаете свою вину, подсудимый? — :)))))».
«Выходите на следующей? — :)))))»
«Согласны ли вы взять ее в законные жены? — :)))))».
Ощетинившиеся скобки ограждали от реальности.
В траве валялась обложка, скрывавшая пепел. Нашедший ее пес сел рядом и завыл. Так воют над телом, которое покинула душа.
* * *
Нелегко быть центром Вселенной.
Даня иногда даже немного уставал.
В самом деле. Только подумайте — это ж такая ответственность. Все вокруг тебя вертится. Если нужно учить уроки, даже солнце уходит с небосклона, и начинает идти снег с дождем и бог весть еще с чем — лишь бы тебя не отвлекать.
Груз ответственности ощутимо давил на Данины плечи. В его глазах отражалась легкое недоумение — почему, зачем небеса избрали средоточием достоинств именно его?
Ответ был прост: Даня был идеален, гениален, а в некоторых ракурсах — даже красив.
Так считал он сам. И то не всегда — лишь в те моменты, когда в его голову приходил очередной замысел. То есть примерно каждые десять минут. Когда же замысел оборачивался провалом, Даня сам же свергал себя с пьедестала.
Иначе говоря, примерно шесть раз за час он проходил полный цикл от ничтожества до гения — и обратно. «Король умер — да здравствует король». Только вот умирало и здравствовало всегда одно и то же лицо.
Сейчас он был гением. Все внутри пело, ликовало и вообще всячески выделывалось. Быть гением приятно.
Даня высунул язык и медленно провел им по тыльной стороне ладони — от запястья до большого пальца. Кожа на вкус была как кожа, и на ум не приходило подходящего сравнения.
Зверь, умываясь, слизывает свой запах. Так он становится невидимкой.
Даня невидимым не стал.
Девчонки, стоявшие у окна, во все глаза уставились на него. Даня бы их непременно заметил, не будь так занят. Девушки, конечно, интересовали его тоже, но на первом плане все же был внутренний мир воображаемой слепоглухонемой собаки, лизнувшей руку хозяина.
То, что Даня не особо задумывался над тем, какое впечатление производит, ничего хорошего или плохого о нем не говорит. Он вовсе не собирался противостоять толпе, эпатировать публику или что-то в этом роде.
Довольно давно одна художница провела эксперимент. Художники — вообще экспериментаторы. Бывает, такой перфоманс устроят, что Красную площадь после них отмывать приходится.
Эта же — ходила за незнакомыми людьми и по частицам отнимала у них жизнь.
Она фотографировала места, где бывали эти люди. Делала снимки вещей, которыми они пользовались. Уносила с собой частицы их тайной, сугубо личной жизни.
Результаты были весьма предсказуемы: людям не нравилось. Никому не понравится, когда вмешиваются в твои дела. Разве что героям реалити-шоу, но на то оно и шоу.
Допустим, вы пьете воду и считаете глотки. Вслух здороваетесь со смешной статуей в парке. Или, оставшись в одиночестве на кухне, начинаете кататься на носках по скользкому кафелю: в-ж-ж-ж.
В принципе, ничего такого в этом нет. Нравится человеку кататься по кафелю — что ж его теперь, на исправительные работы отправлять или насильно записывать в клуб анонимных кухонных катальщиков.
И все же каждому встречному об этом рассказывать рвутся не все. Как-то не принято. Об этом можно только знать, если человек доверяет тебе — или заметить случайно. Свои маленькие странности, эти крохотные скелетики в шкафчиках кукольного размера, принято скрывать.
Даня об этом не знал.
Если б та художница, о которой говорилось, ходила бы с фотоаппаратом за Даней, это нисколько бы его не смутило.
И вообще, к славе и популярности нужно привыкать заранее. Чтобы они не свалились внезапно. Это ведь может произойти в любой момент.
Но теперь — не произойдет. Даня никогда не станет писателем.
Это определенно был творческий кризис. Заготовка новой повести безжалостно летела в корзину. Не из-за вкуса ладони, конечно — потому, что сама идея уже перестала казаться блестящей.
На самом деле, придумать сюжет не стоило ровным счетом ничего. Он даже перевод с иностранного никогда делать не мог, потому что бессвязные предложения, шедшие друг за другом, складывались для Дани в полноценный текст. Какое-нибудь «Бабушка ждала внука три часа», «Передай мне книгу, которая лежит на столе» или даже просто «Отец Эммы — врач» вызывали в уме рой образов и десятки вопросов. Чего это бабкин внук припозднился? Хранилась ли в книге старушкина заначка? Уж не крутила ли Эмма роман с этим внучком?
