Мечтая о таком шпионском рае и превращении в невидимку, миссис Бьючемп сидела огромная и грузная в своем розовом атласном халате; щеки ее пылали, а глаза потемнели.
- Если бы мне суждено было увидеть все это, мистер Элиот, - сказала она, - сомневаюсь, осталась ли бы я такой, какая есть.
Я ответил, что, конечно, не осталась бы.
- Чем делать то, что делают некоторые другие, - сказала она, - я предпочитаю быть всегда такой, какая есть. В моей собственной комнатке наверху я забочусь о себе как могу и стараюсь изо всех сил ради моих жильцов и друзей, если вы разрешите мне считать вас моим другом, мистер Элиот. Пусть люди смеются надо мной, когда видят, как я из кожи лезу вон, но пусть не думают, что меня это волнует. Не все меня любят, незачем притворяться, мистер Элиот, я не такая мягкая, какой кажусь, поэтому меня и не любят. Но это мне тоже безразлично. Если человек старается изо всех сил, какая ему разница, что о нем думают? Они, наверное, считают, что я одинока. Но я счастливее их, мистер Элиот, и они это знают. Никто еще не говорил: бедная старая миссис Бьючемп, ей нужен кто-нибудь, чтобы ухаживать за ней, она не может жить одна.
Это была правда. Никто не думал о ней так.
- Меня бы не очень обрадовало, если бы кто-нибудь так сказал, - злобным шепотом закончила миссис Бьючемп. Затем снова приветливо и вкрадчиво сказала: - По-моему, очень важно стариться, не теряя достоинства. Я знаю, вы согласитесь со мной, мистер Элиот. Конечно, когда в моей жизни наступит осень, а она, я считаю, еще не наступила, и какой-нибудь хороший порядочный человек подумает, что мы с ним могли бы объединить свои силы, то, может быть, я и не отвергну его предложение, не продумав его очень, очень серьезно.
32. ПЕРЕД ДОМОМ НА УЛИЦЕ
Как-то вечером, в мае, вскоре после окончания войны, ко мне зашла Бетти Вэйн. Я редко встречал ее в ту весну; раза два она звонила мне по телефону, но я был занят Верой, Норманом или еще кем-нибудь из знакомых, и Бетти, которой всегда казалось, что она лишняя, никак не могла ко мне попасть. Однако она была из числа тех, кого я любил и кому верил больше других, и поэтому, когда она в тот вечер быстрыми шагами вошла ко мне, я сказал ей, что очень по ней соскучился.
- У вас хватает забот и без меня, - ответила она.
Слова эти прозвучали довольно грубо. Впрочем, она никогда не умела быть любезной. Она смотрела на меня, и ее глаза на лице с крючковатым носом выдавали смущение.
- Можете одолжить мне пятьдесят фунтов? - спросила она вдруг.
На мгновение я был озадачен - раньше, когда ей бывало трудно, я уговаривал ее взять у меня денег, но она и слышать об этом не хотела. Бетти была транжиркой, и если у нее заводились деньги, она швыряла ими направо и налево; ей всегда их не хватало, у нее вечно были карточные долги, неоплаченные счета, невыкупленные вещи в ломбарде, разговоры с судебными исполнителями. Однако ее бедность была бедностью человека, с которого требуют долг в сто фунтов, в то время как ей не составило бы труда получить в кредит тысячи. Она никогда не брала в долг ни у меня, ни у других людей, которые зарабатывали на жизнь собственным трудом. Почему она сейчас решила это сделать? И вдруг я понял. Не умея говорить любезно, не умея одалживаться, она пыталась отблагодарить меня за мои слова, пыталась по-своему показать, что тоже верит мне.
Спрятав чек в сумочку, она сказала тем же нелюбезным, почти грубым тоном:
- А теперь вы должны дать мне совет.
- Какой?
- Это касается не только меня.
- Вы хорошо знаете, что я умею молчать, - сказал я.
- Я это знаю. - И продолжала смущенно: - Мною как будто увлекся один человек.
- Кто это?
- Я не могу его назвать.
Она не хотела ничего говорить о нем и упомянула только, что он приблизительно моего возраста. Когда она рассказывала, как "нравится" ему, как он хочет "урегулировать" свои отношения с ней, в ней чувствовалась какая-то натянутость, и она заговорила так сбивчиво, что ее почти невозможно было понять. Прежде, когда она поверяла мне свои тайны, все бывало по-другому.
- Что мне делать? - спросила она.
- Я его знаю?
- Я не могу ничего сказать вам о нем, - ответила она.
- Так как же мне советовать? - спросил я.
- Мне бы хотелось рассказать вам все, но я не могу, - ответила она с видом маленькой девочки, с которой взяли слово молчать.
Большинство мужчин боятся ее, думал я, из-за ее проницательности и подозрительности; неуверенность в себе оборачивалась в ней недоверием к другим. Но если она решалась довериться кому-либо, вера ее становилась слепой.
- Вы любите его? - спросил я.
Не колеблясь, простодушно и прямо она ответила:
- Нет.
- Вы его уважаете?
Для нее не могло существовать отношений без взаимного уважения. На этот раз она помедлила. И наконец сказала:
- Пожалуй, да. - И добавила: - Он любопытный человек.
Я взглянул на нее. Она чуть обиженно улыбнулась в ответ.
- Этого еще недостаточно, чтобы я сказал вам "действуйте", - заметил я. - Но вы знаете больше меня.
- Пока мне не удалось добиться большого успеха.
- Не понимаю, какой в этом смысл. Разумеется, для вас.
Впервые за весь вечер она взглянула на меня ласково.
- Видите ли, все мы стареем. Вам уже под сорок, не забывайте. А мне в марте исполнилось тридцать семь.
- Ну, это не причина.
- Не у всех такое терпение, как у вас.
- Все равно, для вас это не причина.
Она громко выругалась.
- Мне нечего ждать, - сказала она.
Она была так не уверена в себе, что прервала разговор прежде, чем я успел ответить.
- Ладно, оставим это. Пойдемте-ка лучше в гости.
Ее пригласил кто-то из наших общих знакомых, и она хотела пойти туда вместе со мной. В такси по дороге в Челси она ласково улыбалась, натянутость ее исчезла, а вместе с ней и обида, словно мы только что встретились, я сопровождал ее в гости, и мы оба предвкушали удовольствие, которое, быть может, там получим. Она уже немало лет посещала званые вечера, но всякий раз, раскрасневшись от волнения, с блестящими глазами, еще надеялась на какую-то встречу, какую-то неожиданность.
Как только мы вошли в студию, я заметил одного знакомого; мы с ним выбрались из толпы гостей и устроились в укромном уголке; он рассказывал мне об одной новой книге. И вдруг от окна позади меня донесся голос. Я сразу узнал его. Это был голос Робинсона.
Он сидел ко мне спиной, его красивые волосы отливали серебром, затылок был красным. Он разговаривал с женщиной лет тридцати, на вид умной, приятной и некрасивой. Из его слов мне вскоре стало ясно, что у нее недавно вышла книга.
- Мне пришлось бы вернуться в далекое прошлое, ибо только там можно найти писателя, способного вот так отворить для меня окно в мир, как это делаете вы, - говорил он. - Нет, иногда вы этого не делаете. Порой, позвольте вам сказать, вы лишь терзаете читателя. Порой у меня появляется ощущение, что, отворяя окно, вы не раздвигаете занавеси. Но на ваших лучших первых тридцати страницах - да, пришлось бы вернуться в далекое прошлое. К кому, как вы думаете?
- Вы слишком ко мне добры, - донесся в ответ смущенный голос, принадлежавший, несомненно, женщине благовоспитанной.
- Пришлось бы вернуться очень далеко. - Робинсон говорил, как всегда, убежденно, и в тоне его звучала чуть заметная грубоватость человека, вынужденного усилить свою лесть, ибо она была отвергнута. - Дальше моего любимого Джойса - я не говорю, что вы достигли его высот, я лишь утверждаю, что вы глубже проникли в истоки жизни. Придется вернуться еще дальше. Дальше бедняги Генри Джеймса. Разумеется, дальше Джордж Элиот. Пусть говорят что угодно, но она по большей части так же тяжела, как каша для желудка, а писателям подобного рода следует быть более великими, чем была она. Нет, ваши первые страницы - не каша, они больше похожи на кусок великолепного паштета, когда его пробуешь впервые. Придется вернуться еще чуть подальше... да, пожалуй, вот к кому... вы и не догадаетесь.
- Прошу вас, скажите.
- К миссис Генри Вуд.
Даже в ту минуту, действуя исключительно в собственных интересах, он не мог устоять против дьявольского соблазна - льстить человеку и вместе с тем унижать его. Она казалась скромной женщиной, но в голосе ее явно послышалось разочарование и мягкий протест, когда она сказала:
- Но ее даже сравнить нельзя с Джордж Элиот.
Робинсон рассмеялся.
- Джордж Элиот обладала огромным талантом, но в ней не было ни крупицы гениальности. У миссис Генри Вуд очень мало таланта, но зато ей присуща хоть и крошечная, но истинная искра божия. То же самое можно сказать и о вас, и, поверьте мне, такая похвала - главное для любого писателя. Мне бы хотелось взять на себя обязанность заставить людей именно так отзываться о вас. Кто-нибудь еще понимает это?
- Никто никогда не говорил мне ничего подобного.
- Я всегда утверждал, что только настоящий издатель, сам отмеченный искрой гениальности, способен распознать истинно гениального автора. Вот почему наша встреча здесь сегодня не случайна: это - перст судьбы. Мне бы хотелось перед смертью выпустить еще одну настоящую книгу. Я совершенно уверен, что смогу сделать это для вас.
