- А какая фирма принадлежит вам, мистер Робинсон?
Робинсон рассмеялся.
- В данный момент я не могу сказать, что у меня вообще есть фирма. Мне придется возродить ту, которой я владел когда-то. Неужели вы не слышали о Р.-С.Робинсоне?
Она смутилась.
- О боже, - произнес он, с искренним удивлением, - если бы лет двадцать пять назад на таком вот вечере вы признались, что никогда не слыхали обо мне, я бы тотчас покинул вас и постарался найти собеседника поинтереснее. Но вы еще услышите об Р.-С.Робинсоне. Мы с вами еще поработаем вместе. Уверяю вас, нашим союзом мы прославим друг друга.
И тут я дотронулся до его плеча. Он обернулся и, ничуть не смутившись, приветливо воскликнул:
- Да это Льюис Элиот! Добрый вечер, сэр!
Я улыбнулся молодой женщине, но Робинсон, этот хитрец из хитрецов, не мог допустить, чтобы я с ней заговорил. Повернувшись лицом к присутствующим, он вскричал, то ли в самом деле радуясь, то ли искусно притворяясь:
- Ну, не явный ли это образец послевоенного духа?
- Давно мы с вами не виделись, - прервал его я.
Робинсон был уверен, что я попытаюсь помешать его замыслам в отношении молодой писательницы, но тем не менее ничуть не смутился. Он был все такой же, как в тот день, когда вернул мне деньги Шейлы; костюм на нем был потертый, рукава обтрепались, но после шести лет войны и процветающие дельцы выглядели не лучше. Обернувшись к молодой женщине, он сказал с упрямой откровенностью человека, убежденного в своей полезности:
- Несколько лет назад мистер Элиот интересовался моими издательскими планами. К сожалению, из этого тогда ничего не вышло.
- Чем вы занимались потом? - спросил я.
- Собственно, ничем, сэр, почти ничем.
- Как участвовали в войне?
- Абсолютно никак. - Он так и сиял. И добавил: - Вы думаете: я слишком стар и поэтому меня не призвали. Разумеется, они не могли меня тронуть. Но я решил предложить свои услуги и получил должность в... - Он назвал одну из авиационных компаний. - Они субсидировали меня целых четыре года, а я ничего не делал.
Молодая женщина смеялась; он так восхищался своей бессовестностью, что она тоже пришла в восторг. Точно так, как, бывало, Шейла.
- Как же вы проводили время? - спросила она.
- Я понял, что значит работать не спеша. Поверьте мне, до сих пор никто по-настоящему не задумывался над этой проблемой. Ко времени моего ухода из этой компании я научился тратить на работу, требовавшую не более часа, по меньшей мере два дня. И у меня оставалось время для серьезных дел, например, на обдумывание планов, о которых мы с вами говорили до появления мистера Элиота. - Он злорадно усмехнулся, выражая этим свое превосходство и презрение ко мне: - А вы, сэр, наверное, не покладая рук трудитесь на благо родины?
С тех пор как я его помнил, он всегда был такой - не желал уступать никому и никогда.
- Сейчас вы где-нибудь служите? - полюбопытствовал я.
- Разумеется, нет, - ответил Робинсон.
При его чрезмерной бережливости он мог скопить немного денег из своих заработков на авиационном заводе, подумал я. И обратился прямо к его собеседнице:
- Нас, кажется, не познакомили, не правда ли?
Через несколько минут я, к удивлению и облегчению Робинсона, отошел от них; вдогонку мне прозвучало торжествующее: "Доброй ночи, сэр". Я пробрался через всю комнату к Бетти и шепнул ей, что ухожу. Только она одна из присутствующих заметила во мне что-то неладное; разочарованная - с грустью по поводу испорченного вечера, она поняла по моему лицу, что я неизвестно почему расстроен.
- Мне очень жаль, - прошептала она.
Бетти была права. Я расстроился, услышав имя этой молодой женщины. Она оказалась двоюродной сестрой Чарльза Марча. Значит, у нее могли быть деньги - да, собственно, иначе Робинсон не стал бы так льстить. Но дело не в этом - сказать Чарльзу словечко о Робинсоне было нетрудно. Не из-за нее ушел я с вечера, очутился на Глиб-плейс, побрел вниз к набережной и потом, сам того не сознавая, к дому, где жил несколько лет назад. Меня гнало туда не какое-то впечатление вечера, нет, просто впервые за несколько лет ко мне вновь возвратилось то щемящее чувство утраты, какое я испытал, войдя после смерти Шейлы в нашу пустую спальню.
При первых же звуках голоса Робинсона меня охватило тревожное предчувствие. Слушая его слова, которые при других обстоятельствах могли бы показаться мне занятными, я весь застыл в напряжении, стиснув кулаки так, что ногти впились мне в ладони, но все еще сдерживался, как вдруг, стоило только молодой женщине назвать свое имя, и на меня хлынул целый поток воспоминаний. Правда, имя это я слышал прежде при обстоятельствах отнюдь не драматического характера, не имевших никакого отношения к Шейле, к ее смерти. Быть может, его упоминал Чарльз Марч еще в те дни, когда мы оба не были женаты и часто встречались во время наших прогулок по Лондону или в загородном доме его отца. Вот и все, но поток воспоминаний, который вдруг нахлынул на меня, когда я услышал это имя, погнал меня во тьму, мимо Чейн-Роу, к реке.
Вдоль Чейн-Роу светились окна, из бара на углу доносились голоса. Мне казалось, что я все еще женат и иду переулками к себе домой.
Я ничего не видел, ничего не вспоминал, и не смерть Шейлы владела моими думами. Быстро шагая вдоль освещенных домов, мимо окон, распахнутых навстречу душному вечернему ветру, я весь был во власти горя, утраты, страдания. В прошлом году, когда я узнал новость, менее давнюю и потому острее ранящую, - о том, что у Маргарет родился ребенок, я сумел устоять и отогнал печаль. Теперь эта печаль непреодолимо овладела мною; мой стоицизм исчез. Я испытывал такие чувства, каких не знал с восьмилетнего возраста; слезы катились по моим щекам.
Вскоре я стоял перед нашим домом, к которому не приближался и который старался обходить с тех пор, как весной после смерти Шейлы переехал на другую квартиру. И, как это ни странно, вид его не обострил мою боль, а скорее притупил ее. Одна стена разрушилась, и там, где прежде любила сиживать миссис Уилсон, теперь рос репейник, а на втором этаже, на фоне хмурого неба, сиротливо белела ванна. Свет уличного фонаря с набережной падал на садовую дорожку, где между плитами пробивалась трава.
Я посмотрел наверх и увидел, что окна забиты досками. Нашел окна нашей спальни и соседней с ней комнаты. Здесь лежала Шейла. Мысль эта была мимолетной, я просто смотрел на доски, почти ничего не ощущая, печально, но с каким-то тупым облегчением.
Я пробыл там недолго. Потом я медленно шел под платанами, мимо облупившихся и облезлых зданий, по набережной, к себе домой. Влажный ветер доносил ароматы ботанического сада; на мосту мерцала цепочка огней. И вдруг меня обожгла мысль: был ли я у своего дома? Тот ли это дом, из которого я не мог уйти? Моя пустая квартира - чем отличалась она от дома, перед которым я только что стоял?
33. НЕПРИЯТНОЕ В РОЛИ ЗРИТЕЛЯ
До конца года мне пришлось быть свидетелем двух трагических событий. Одно из них хранилось в тайне, о нем знала только горсточка людей, и ему предстояло немало омрачить наше будущее. Это было создание атомной бомбы результат совещаний Бевилла в начале войны, интриг Лафкина и работы таких ученых, как мой брат. Второе событие было всем известно, о нем каждое утро в течение недели трубили газеты, а значение оно имело только для десятка людей, в число которых входил и я, хотя понял я это гораздо позже.
В ту осень Норман Лейси, а из-за него и Вера, без всяких к тому оснований, лишь волею слепого случая, были лишены допуска к секретным документам - отец Нормана попал под суд. Если он и был виновен, то в незначительном преступлении, но последствия очень больно ударили по этой паре, и первое время я думал, что уж Норману по крайней мере не оправиться. Что им суждено было пережить, какой сильной оказалась Вера, сумевшая поддержать и себя и его, - это особая история; мне же все это послужило уроком, ибо я вел себя недостойно.
Норман и Вера обратились ко мне за помощью. Помочь им было для меня затруднительно и, пожалуй, даже несколько рискованно. Они хотели, чтобы я выступил в суде в качестве свидетеля и дал показания, которые ни им, ни отцу Нормана не принесли бы никакой существенной пользы, мне же могли существенно повредить. Показания эти были настолько маловажны, что ни один адвокат никогда не вызвал бы меня в суд. Весь их смысл заключался в том, чтобы подтвердить мое близкое знакомство с этой семьей; хватаясь за соломинку, они надеялись, что мое имя сможет их защитить.
Если бы этого потребовал от меня случайный знакомый, я бы с чистой совестью отказался. Но отношения с этой парой меня обязывали; они считали меня своим другом; мог ли я предать эту дружбу только потому, что мне придется расплачиваться за последствия?
Почуяв угрожающую им опасность, я стал искать предлог, чтобы увильнуть. Эта задача была мне весьма неприятна, равно как и собственные мои чувства. Я поступил так, как не поступал уже много лет, - решил посоветоваться. Мне не нужен был совет человека искушенного: мне страстно хотелось знать, что скажет Маргарет; и вот однажды вечером, не зная, вернулась ли она уже в город, я переорал всех лоллисов в адресном справочнике Лондона, желая воспользоваться поводом ей написать и в то же время сознавая, что это только предлог. Наконец я пошел поговорить о своих заботах с Джорджем Пассантом.
