Суварова, с какой простотой он обезоруживал, гнул, заставлял сдаваться, признать собственное бессилие! Ильязд упал в подвернувшееся кресло, измождённый и конченный. И вдруг он вскочил, хватаясь за какую-то неопределённую возможность:
– Вы лжёте, я убеждён, что вы лжёте, что всё это подстроено, хотя и не могу поймать вас. Почему в тот вечер на крыльце вашего омерзительного вертепа вы захлопнули дверь тотчас, когда увидели, что Синейшина стоит на улице, разглядывая театр?
– Послушайте, у вас отвратительный характер и вы щеголяете, наоборот, полным презрением к логике. Белоусов – мой клиент, которого вы знаете за Синейшину. Что вы его мне разоблачили, это мне весьма ценно, я вам за это признателен, но мне невыгодно, чтобы Белоусов знал, что я знаю, что он Синейшина. Вот почему я вас и покинул. Это просто, не правда ли?..
Портьера открылась, и на пороге появилась Езабель:
– Ильязд, наконец я вас нашла, почему вы скрылись? – она подошла к нему, взяла его за плечо, не замечая Суварова. – Что с вами, вы огорчены?
– У меня был неотложный разговор, простите, но теперь я к вашим услугам, – ответил Ильязд, мгновенно успокоившись и решив покинуть Суварова, не представляя девушки этому торговцу живым товаром. – Пойдёмте. – Он подал Езабель руку и направился к выходу. Но Суваров не напрасно пообещал, что это не всё.
– Яблочков будет у меня завтра, – громко отчеканил он, не вставая с места, – что я должен ему ответить?
– Простите, – ответил, Ильязд, полуобернувшись, – я занят.
– Хорошо, я передам ему, что он может умирать как хочет.
– Простите, Езабель. Я вас прошу ничего не передавать, я не нуждаюсь в вашем посредничестве.
– Ха-ха, вы здорово играете в ядовитое сердце. А на самом деле, я знаю, оно разрывается от беспокойства за Яблочкова.
И вдруг произошло то, чего Ильязд менее всего ожидал, но что широкая улыбка Суварова определяла как давно жданное им событие. Езабель, оставив Ильязда, подошла к Суварову в бешенстве:
– Мистер Суворов [173], если мистер Ильязд не знает, с кем у него дело, то я принуждена буду предупредить его, так как я вас достаточно знаю!
– Пожалуйста, мисс Езабель, – спокойно ответил Суворов, вставая.
– Вы его знаете? – удивился Ильязд.
– Да, я достаточно его знаю и убеждена, что он собирается и вас вовлечь в круг своих тёмных дел, как он пытался втянуть моего отца.
– Мисс Езабель, ваш гнев заставляет вас говорить безрассудно, – запротестовал Суворов, – разве в том деле, которое я предлагал вашему отцу, было что-нибудь предосудительное, караемое законами уголовными или нравственными? Вы внушаете мистеру Ильязду довольно странные идеи на мой счёт!
– Я вас тоже знаю, Суваров, – оборвал Ильязд, – я знаю, в какие предприятия вы помещаете капиталы.
– Я помещаю их всюду, где они способны расти, так как они должны расти, но я не совершаю ничего постыдного или преступного.
– Есть ценности, которыми не торгуют, на которых не наживаются, – упрямо пробурчала Езабель, топнув ногой, – вам это непонятно, торгующему в храме, но тем хуже для вас. Но я полагаю, что вопрос исчерпан. Ильязд, идёмте.
– Мисс Езабель, – торжествуя, вскричал Суваров, – вы противоречите себе. Ибо если вами руководит нравственность, то можете ли вы, продолжая убаюкивать Ильязда, позволить ему бросить на произвол нищего и больного друга, которому он надавал столько обещаний и который погибнет без его заступничества?
– Суваров, что за шантаж? – закричал Ильязд, но Езабель была уже сломлена. Она готова была плакать.
– Ах, оставьте мне Ильязда, на что он вам, оставьте его в покое, мир велик, помещайте ваши капиталы куда хотите, но оставьте в покое нас. (С ударением на «нас».) Я всё знаю, я всё слышала, я знаю, что это подстроено, что если Яблочков умирает, то из-за вас, из-за вас, из-за ваших козней. О, идёмте, идёмте отсюда, Ильязд, я не могу устоять от этого искушения, я не могу вам запретить спасать ваших друзей и однако должна запретить, ах, вы мой, вы наш, вы должны остаться с нами, иначе вы погибнете совместно с другими, вы не знаете силы этого человека, бежим, бежим отсюда! – она умоляла, подойдя к Ильязду вплотную, почти прижавшись к нему, став между ним и Суваровым, словно желая заслонить лицо Ильязда. Но Суваров, направившись к выходу, приподнял портьеру и бросил:
– Я вас покидаю, прощайте, всё это слишком трогательно. Ильязд, мой вам совет, не будьте такой невыносимой тряпкой. И вот вам ключ загадки.
– О, нет, не смейте, – закричала Езабель, не оборачиваясь и почти заслоняясь от удара.
– Не я один здесь комедиант, – продолжал Суваров сухо и настойчиво, – не забудьте, что мисс Езабель дочь другого, также покинутого вами друга, Озилио. – И он исчез, оставив бесчувственную Езабель и дураковатого Ильязда.
[10] [174]
…Кто-то по соседству с ним захихикал пронзительно. Кто-то ответил громовым хохотом. Хаджи-Баба, сняв левой рукой очки и правой держась за горло, свирепел. Шоколад-ага, выскочив вперёд, руки в бока, пронзительно квакал. Кто на «а», кто на «и», кто на «о», кто на «у», кто блеял, кто ржал, лаял, мяукал, кто хрюкал, кто тявкал, кто ревел или каркал, чирикал, свистел, ворковал, пищал или кудахтал, и легчайшие своды мечети раздвигали до удивления этот невероятный зверинец [175].
Но островитяне не обратили ни малейшего внимания на этот хохот. Они прошли вдоль до помоста, столпились и, потрясая поддельным оружием, начали голосить:
– Наша София, наша София!
Кто[-то] поднял Олега на плечи, и тот пытался достать до какого[-то] крючка, чтобы повесить на нём щит [176]. Но в эту минуту подоспевшие из соседнего полицейского управления [177] ворвались в мечеть и бросились на островитян. Смех турок замолк, и они, повскакав, также полезли на ряженых. Яблочков полетел на пол, не успев повесить щита. Началось неистовое побоище. В стороны летели фески и тюрбаны, бумажные клочья и картонные сабли [178], крики, ругань, лица, перепачканные кровью. Но полицейские и кабардинцы превосходили русских численно, оттеснили их вскоре к выходу, а потом на двор. Хаджи-Баба, увидев, что дело дрянь, увлёк за собой Ильязда в сторону и вытащил за собой на хоры. Через несколько минут собор опустел. Шум битвы доносил[ся] уже со двора. Только Озилио, нетронутый, неприкосновенный, дремлющий стол, оставался стоять посередине, а под куполом в золоте плавал розовый шар Яблочкова.
Синейшину с минуты появления русских никто не видел [179].
11
Естественно, в городе только и было разговора, что о нашествии русских на Айя Софию. Об их высадке около Конюшенных ворот [180], откуда, завёрнутые в одеяла, они поднялись к Айя Софии. О том, как стража была застигнута врасплох, и раньше, чем успели собрать полицейских и дали знать оккупационным властям, русские проникли в собор со странными песнями и натворили внутри, прежде чем их выкинули вон, такого,
