На самом деле она еще на них не повисла. Перпендикулярно, под бревнами на палубе Дюранды было восемь отверстий (четыре справа и четыре слева от машины) и еще восемь под машиной, в нижней части остова. Канаты, спускаясь вертикально с четырех блоков, расположенных у одного конца висячего помоста, были пропущены через отверстия в палубе, затем через отверстия в нижней части судна с правой стороны проходили под килем и под машиной, потом через отверстия слева и опять через палубу, после чего поднимались вверх и были надеты на блоки, прикрепленные к другим концам бревен. Здесь они все сходились в один узел, оканчивающийся канатом. Таким образом, всем сооружением можно было управлять одной рукой. Конец каната проходил в отверстие, снабженное крюком. Все это вместе представляло собой примитивный тормоз. Все четыре блока действовали одновременно, и при этом сохранялось полное равновесие. Хитрое сооружение напоминало некоторыми качествами и современный ворот Уэстона, и древний полиспаст Витрувия[19]. Жиллиат додумался до всего этого сам: он не мог знать ни Витрувия, который уже давно умер, ни Уэстона, которого тогда еще не было и в помине. Длина канатов различалась, и тем самым устранялось неудобство от неодинакового наклона бревен. Канатам не стоило доверять, они могли лопнуть. Цепи были бы надежнее, однако они плохо вращались на блоках.
Во всем сооружении было много недостатков, но, сделанное руками одного человека, оно поражало.
Мы вынуждены сильно сократить описание, опустить множество подробностей, которые были бы понятны мастерам этого дела, но лишь затуманили бы картину для всех остальных.
Верхушка дымовой трубы проходила между двумя бревнами, находившимися посредине.
Жиллиат, сам того не подозревая, через три века повторил сооруженный каменщиком из Сальбриса механизм первобытный и несовершенный, представляющий ряд опасностей для того, кто решился бы прибегнуть к его помощи.
Однако самые крупные недостатки не могут помешать механизму выполнить свое назначение. Кое-как машина работает. Обелиск на площади Святого Петра в Риме был воздвигнут вопреки всем законам статики. Карету царя Петра сделали так, что, казалось, она должна опрокидываться при каждом движении; однако, она держалась на колесах. А какой вид имела машина Марли[20]! Все в ней было вкривь и вкось, и все-таки она доставляла воду во дворец Людовика XIV.
Как бы там ни было, но Жиллиат верил в успех настолько, что отправился к своей барке и ввинтил в ее борта две пары железных колец на таких же расстояниях, на каких были расположены на Дюранде кольца, к которым прикреплялись четыре цепи от дымовой трубы. Очевидно, он обдумал сложный план. Обстоятельства, казалось, были против него. Он, насколько мог, решил принять все предосторожности. Жиллиат делал вещи, представлявшиеся совершенно излишними – знак величайшей предусмотрительности. Его поведение, как мы уже говорили, показалось бы загадочным всякому наблюдателю, даже знатоку.
Свидетель его работ, например, увидев, как он, рискуя сломать себе шею, вбил в расщелины у подножия утесов, у самого входа в пролив между ними, восемь или десять огромных, выкованных им гвоздей, – точно не понял бы, зачем они нужны, и с удивлением подумал бы о том, к чему Жиллиат расточает бесплодные усилия.
Потом Жиллиат измерил часть носовой перегородки, повисшей, как уже говорилось, на обломках судна, затем обмотал ее веревками, обрубил до сих пор поддерживавшие ее доски, вытащил из ущелья и, воспользовавшись отливом, расположил горизонтально у подножия утесов, привязав веревками к гвоздям, вбитым в расщелины Малого Дувра; здесь наблюдатель понял бы еще меньше и подумал бы, что, если Жиллиату требовалось освободить проход между утесами от этого обломка, достаточно было бросить носовую перегородку в море и предоставить волнам унести ее.
Но у Жиллиата, очевидно, были свои соображения.
Чтобы вбить гвозди в утесы, он воспользовался всеми щелями. Если щели были недостаточно широки, вбивал в них сначала деревянные клинья, а затем уже гвозди. Подобные приготовления Жиллиат проделал и на другом конце ущелья, с восточной стороны: используя деревянные клинья, он расширил отверстия в скалах, как бы подготавливая их к тому, чтобы в нужный момент забить железные гвозди. Он сделал это, по-видимому, на всякий случай, потому что гвоздей туда забивать не стал. Понятно, что Жиллиат был строго ограничен количеством материалов и пускал их в ход лишь в случае крайней необходимости. Это увеличивало трудности.
Как только Жиллиат заканчивал одну работу, надвигалась другая. Он без колебаний брался за всякое новое дело, смело совершая гигантские шаги.
Внешность человека, проделывавшего все это, была страшна.
Трудясь непосильно, Жиллиат быстро терял силы. А восстанавливались они с трудом. Он исхудал от лишений и усталости. Борода и волосы отросли. У него оставалась лишь одна рубашка, но и она уже превращалась в лохмотья. Ноги его были босы: один башмак унес прибой, второй – ветер. От каменной наковальни Жиллиата отлетали осколки, оставлявшие болезненные раны на руках. Это были скорее неглубокие царапины, но ветер и соленая морская вода растравляли их.
Жиллиат испытывал голод, жажду и страдал от холода.
Его жестянка для пресной воды опустела. Ржаная мука отчасти была съедена, отчасти ушла на клей. У него оставалось лишь немного сухарей. Он грыз их сухими, не имея воды для размачивания.
С каждым днем силы его угасали. Утес высасывал из него жизнь.
Напиться, поесть, выспаться – все превращалось в сложную задачу.
Жиллиат ел тогда, когда ему удавалось поймать краба или другое морское животное; пил, когда замечал, что птица бьется крыльями об утес: он взбирался к тому месту и находил в углублении несколько капель пресной воды. Он пил после птиц, иногда вместе с ними – чайки привыкли к нему и не улетали при его приближении. Даже в минуты самого острого голода Жиллиат не причинял им зла. Он, если читатель помнит, питал слабость к птицам. Пернатые, в свою очередь, не боялись Жиллиата, несмотря на его спутанные волосы и всклокоченную бороду. Изменившийся облик Жиллиата успокаивал их: они перестали считать его человеком и принимали за зверя.
Птицы и Жиллиат были теперь добрыми друзьями. Они помогали друг другу. Пока у него была мука, он бросал им кусочки лепешек, которые готовил, а они, в свою очередь, указывали ему местá, где находилась пресная вода.
Он ел моллюсков сырыми, а крабов жарил. У него не было никакой посуды, и он готовил их прямо на раскаленных камнях, как дикарь.
Равноденствие все же дало себя знать: пошел дождь. Не проливной, а мелкий, пронизывающий, ливший холодными, тонкими, острыми струйками. Жиллиат промок до костей. Этот дождь принес лишь сырость и не дал воды для питья. Он был скуп на помощь и расточителен на мученье – злобная выходка неба. В течение целой недели, днем и ночью, Жиллиат дрожал под дождем.
По ночам, забившись в свою дыру, забывался от усталости. Его кусали морские комары; он просыпался, покрытый волдырями.
У него был лихорадочный жар, и это его подбадривало; лихорадка – помощь в работе, которая убивает. Движимый инстинктом, он жевал лишайник и сосал тощие побеги дикой травы, пробивавшейся сквозь щели в утесах. Впрочем, он почти не обращал внимания на свои муки. У него не хватало времени на то, чтобы отвлечься от работы и заняться собой. Машина Дюранды чувствовала себя хорошо – ему этого было достаточно.
Во время работы Жиллиату приходилось поминутно бросаться в воду, затем вновь вылезать на камни. Он переходил с суши в море и обратно, как мы переходим из одной комнаты дома в другую.
Его одежда не высыхала. Она была пропитана и дождевой, и морской водой. Жиллиат жил в сырости. К этому можно привыкнуть. Ирландские бедняки, старики, женщины, молодые девушки всю зиму проводят под открытым небом, под снегом и дождем, прижавшись друг к другу на лондонских улицах; они живут и умирают в мокрой одежде.
Быть промокшим и испытывать жажду! Жиллиат страдал от этой муки. Случалось, он сосал влажный рукав своей куртки.
Огонь, который он разводил, не согревал его. Огонь под открытым небом приносит мало пользы: человек отогревается с одной стороны, но продолжает мерзнуть с другой.
Жиллиат был весь в поту и дрожал от холода.
При всем том, он не чувствовал усталости, вернее, не соглашался признать ее. А отказ души признать слабость тела – это огромная сила.
Жиллиат видел, что работа подвигается вперед, – остальное его не интересовало. Он не сознавал того, что находится в ужасном положении. Цель, к которой стремился, все время была перед ним. Он переносил страдания, но в мозгу его жила лишь одна мысль: «Вперед!». Подвиг кружил ему голову. Желание опьяняет. А опьянение души называется героизмом.
Жиллиат напоминал океанского Иова, но это был Иов-сражающийся, Иов-победитель и, если такое прозвание не слишком громко для бедного матроса, который занимается ловлей морских раков и крабов, – Иов-Прометей.
