Надо ли говорить про надежду Г. на то, что мы сразу поедем домой и займемся любовью? Я же заявил твердое «нет»; мы едем в кафе «Рояль». Там, как я и надеялся, мы наткнулись на Стивена, а еще на ребят и девушек из балета. Сперва мы, разумеется, обсудили ультиматум, а вскоре уже принялись шутить и смеяться. Кто-то был на машине, и мы все махнули на улицу Уайтхолл «просто посмотреть, не происходит ли чего». На Даунинг-стрит было почти пусто, если не считать нескольких констеблей, и это вселяло надежду.
Этим утром Фиш наотрез отказывается признавать неправоту или обострение ситуации. Его коллега с биржи ценных бумаг недавно вернулся из Германии и утверждает, будто генштаб резко против войны.
Какой-то жалкий человечек, которому не посчастливилось разделить с Фишем диалектическую точку зрения, после выступления Гитлера покончил с собой. Перед суицидом он оставил записку: «Я никогда не был героем. Эгоист до самой смерти».
Так он по-своему негодовал – куда сильнее моего – из-за кризиса. Хотя порой мне кажется, что никто так, как я, против кризиса не возражает. Знакомые – точно.
Скажем, в компании друзей мне стыдно потакать навязчивому желанию скупать газеты. В день я беру и тут же выбрасываю, едва просмотрев колонку с экстренными новостями, по двенадцать газет. Мне не просто неймется узнать последние новости. Это абсурдное поведение суеверного человека, которому кажется, что если он будет покупать все выпуски, постоянно следить за кризисом, то он не усугубится. Если так и дальше пойдет, я просто сяду на телетайп и не слезу с него, пока за мной не приедут из дурдома!
Когда я представляю Англию, охваченную войной, то панику в меня вселяет не мысль о бомбардировках или вторжении нацистов, а образ власти: когда тебе приказывают и ставят под ружье, как выразился тот посетитель парикмахерской. Оказывается, я боюсь надеть военную форму и всего, что за этим последует. В Китае я попадал под налеты, ходил на фронт и боялся, но паники не испытывал. И как бы глупо это ни звучало, в основном это заслуга того, что мы носили собственные гражданские одежды! В подчинении – в том смысле, какой я в эту фразу вкладываю, – я был только в один период жизни: когда учился в школе. Страшит меня именно английская власть. Конечно, если к нам вторгнутся нацисты, я буду их бояться, однако всерьез, на глубочайшем уровне сознания, я не приму их никогда. Куда им до моего первого директора!
15 сентября. Чемберлен вылетел в Берхтесгаден [72] на встречу с Гитлером. Это ошибка, говорит Фиш. Мы утратим престиж. Весь фронт союзников трещит по швам. А мне какое дело? Хотя бы открытый конфликт отложен.
Этим вечером плакаты и газетные заголовки: «Встреча наедине» – навевают мысли о викторианской любовной интрижке. А Чемберлен говорит: «Герр Гитлер внушает мне надежды».
19 сентября. Позавчера утром мы вместе с доктором Фишем на его машине выехали в Манчестер. Я не хотел, но откладывать поездку больше было нельзя; Фиш неделями зазывал меня, прося показать «настоящую» Англию. Мол, деревня до Дерби не деревня вовсе, а так, недостроенный пригородный район: бензоколонки, кафе «Тюдор» и скот, который тут столь же неуместен, сколь и животные в зоопарке. Дальше – север: раскисшие поля, груды камней, сложенных в стены, и голые, тоскливые, похожие на женские груди холмы. Мы выбрали дорогу через Чепел-Бридж, потому что я хотел показать Фишу Холл. Какая муха меня укусила? Зачем вообще поехали к этому месту? Крыша пока держится, но само строение почти превратилось в руины: обои висят лоскутами, штукатурка потрескалась и отпадает; всюду сырость. Пахло холодом и разложением, а ушлые и улыбчивые смотрители, расположившиеся на кухне, до самого конца туристического сезона будут подавать чай и лакомства. О грязь и ужас старого больного дома! Как можно притворяться, делать вид, будто это романтично? Прошлое своей отвратительной когтистой лапой схватило меня за горло; до сих пор при мысли о его хватке бросает в дрожь. Я вроде и боролся, но сбросил ли ее? Когда мы уезжали, я чуть ли не в истерике распинался перед Фишем, дескать, что за маразм этот культ старины! И вообще, уеду в Америку, сменю родовое имя и забуду о корнях напрочь. Фиш, который происходил из очень бедной франкфуртской семьи, удивился и одновременно был заинтригован. У него собственные представления о романтике, и меня он видит декадентствующим аристократом в душе́.
Тем временем простуда, зачатки которой уже донимали меня, внезапно обострилась. Воспалились гланды. Заночевали мы уже в Манчестере, в похожем на могилу отеле, где всюду снежными наносами чернела сажа. Вчера вернулись домой. Бедняга Фиш, вылазка пропала! Я надулся и страдал, а он своей заботой довел меня чуть не до крика.
Наши министры встретились с Даладье [73], желая убедить французов предать Чехословакию.
22 сентября. Франко-британское предательство – как старая история. Все происходит столь стремительно, что вчерашняя газета – просто древнеегипетский папирус. Все в ужасе или изображают испуг; еще больше людей настроено воинственно. Однако все поголовно проклинают Чемберлена. После его встречи с Гитлером в Бад-Годесберге в народ пошла шутка: «Было плохо, а стало Бад-Годесберг». Риббентроп, говорят, перед началом переговоров посоветовал Гитлеру: «Говорите прямо и просите Прагу». И вот уже утверждают, будто бы заговорщики из Рейхсвера собирались арестовать Гитлера, если тот объявит войну. А у доктора Фиша новый девиз: «Назад к личной жизни». Европа потеряна, говорит он, не пройдет и двух лет, как в этой стране примут фашизм. Сам он намерен бежать в Южную Америку.
Однако в Праге сейчас новое правительство, ожидать можно чего угодно. Нацисты хотят захапать мир, и внезапно у них полно союзников: поляки, венгры, итальянцы. Они столь безрассудны, что война почти неминуема. А Чемберлен сегодня с Гитлером, и не знаешь, с чем он вернется.
24 сентября. Чемберлен просил Гитлера воздержаться на время переговоров от насилия, но тот не пожелал дать удовлетворительного ответа, и переговоры сорвались. Позднее сообщили о мобилизации в Чехии. Фиш по телефону сказал мне: «Война неизбежна. Дня через два-три Лондон будут бомбить». Ложась спать, я принял снотворное.
Обед с Э. М. так меня укрепил! Э. М. говорит, что опасается, как бы не свихнуться и не начать кидаться прочь от людей на улицах. Но уж он-то последний, кто сойдет с ума; его рассудок куда крепче, чем у любого из моих знакомых. А еще Э. М. невероятно, сверхчеловечески силен. Он не строит из себя чопорного стоика, не то что все мы, и потому не сломается. Он очень гибок, ни к чему себя не принуждает и делает то, что любит.
Хотя последнее утверждение попахивает христианским
