Раймун крякнул, рванулся уйти, но всё же смирился. Он грехов за собой не ведал, он, как и многие прочие на земле, надеялся некую общую истину в мире понять, А она ему не давалась.
— Припекать не с чего, — ответил угрюмо, но честно. — А и впрямь блазнится иной раз чертовщина. Вот будто окликнуть кто хочет, а голосу ему не хватает. Опасаюсь я этого, старик… От психушки никто не застрахован. Не хочется, чтобы на цепь посадили на склоне лет.
— Не посадят, — обнадёжил Тихон. — Ты шибко об этом не распространяйся — и не тронут. Я вон целый пока… А я-то гадаю, с чего ты на меня аки пёс бросаешься? Выходит, у тебя малое знамение было.
— Что за малое знамение, старик?
Раймун более не таил свой острый интерес, но по сторонам глядел зорко, оттого стал похож на коршуна. Тихон поискал глазами, нету ли поблизости пенька, заговорил неспешно, чинно огладив бороду:
— Перед прибытием, сынок, они завсегда сначала дают знамение. Кому голосом, как тебе, кому сквознячком. У них способов много. По сердцу скользнут, как шерстинкой, главное, чтоб ты услыхал. Это вроде проверки. Если услыхал, обязательно придут. Тут сомневаться не приходится. Жди со дня на день.
— А зачем?
— Что — зачем, сынок?
— Зачем приходят и кто? Предупреждаю, старик, коли ты надо мной глумишься, худо будет. Я не погляжу, что из тебя труха сыплется.
— Ничего из меня пока не сыплется, — возразил Тихон. — Скажи, Роман Михалыч, кто тебя по-русски так складно обучил говорить? Вроде без всякого акценту. И жена твоя тоже шпарит, упаси бог. Вы кто по нации?
Раймун, видно, уже пожалел, что поддался слабости и подступил к чумному старику с расспросами. Нижняя губа у него брезгливо полезла на верхнюю.
— Латыш я. Ну и чего?
— Латышей я знавал, серьёзные люди. Латышские стрелки были при революции, тоже прославились… Что ж, тогда к тебе твои земляки и наведаются, латыши. К каждому свои ходют, так уж заведено.
— Зачем ходят-то? Ты можешь ответить?
— А ни за чем. Посидите, покалякаете. Они тебе обскажут, как прежде жили. Ты своими горестями поделишься. Но большого утешения от них не жди. Они много сами не ведают. Зато не лукавят. Им лукавить смыслу нету. Это мы привыкли, как чего, дурачками прикидываться. А им без нужды. Они своё честно отбыли.
— Всё сказал, старик?
— А чего тебе ещё?
Раймун молча побрёл к своей делянке, проклиная себя за неуместное ребячество. По дороге наткнулся на Спирина, у которого с самого утра лопата в руках мелькала, как ложка у изголодавшегося едока. За ним чёрная борозда стелилась, точно трактором вспаханная. Лоб у него блестел от пота, глаза лучились радостью.
— Притомился немного, товарищ Раймун? — спросил с уважением.
— Мне притомляться рано. Я тогда притомлюсь, когда тебя отсюда на телеге вывезут. Ты скажи, как будешь оплачивать наёмный труд?
Спирин рассмеялся от полноты чувств.
— Поглядите, какой день, Раймун! Какое солнце. И мы все вместе на картофельном поле. Это ведь блаженство для души. Разве вы не чувствуете?
— Хитрый ты парень. Все вы тут, я смотрю, не простаки.
Владик Шпунтов и Вильямина сошлись посреди поля, куда их привела каждого своя борозда. Владик еле дождался этой минуты.
— Ну что, — спросил осторожно. — Удостоверилась?
— В чём, Владик?
— Напрасно себя унижаешь, Виля. Ты ему больше не нужна. Хоть ты к нему с занозой приди, хоть с подарком, он не оценит. Мне жалко тебя. Неужели у тебя никакой гордости не осталось?
Её взгляд просиял небесной чистотой.
— Пустое, Владик. Ты об этом не думай. Ты не устал?
— Оставь его в покое, Виля. Ему эта девчонка так кишки перемотает, его никто не спасёт. Нам о себе подумать пора.
— Никого я не собираюсь спасать. Какой ты смешной сегодня, Владик. Ты дыши глубже.
К тому часу, когда солнце укрепилось прямо над полем, подоспела Урсула с пятилитровым бидоном молока и корзиной с пирожками и бутербродами. Устроили большой привал. Земля была перелопачена почти вся, оставалось прорыхлить — и можно начинать посадку. Огромную корзину с припасами умяли за пять минут, даже старушки насыщались с таким рвением, будто всю зиму просидели зубы на полку.
Спирин оглядывал всю бригаду торжествующим счастливым взглядом. Пашуте подмигнул победно: а ты, мол, сомневался. Но у того не так уж весело было на душе. Картошку высадить артельно — дело нехитрое, свычное большинству из этих людей. Но о чём это говорит? Человека с земли согнали, посулами его не вернёшь. Да и какая в том особая необходимость? Возвращаться к земле затем, чтобы опять всего на Руси в избытке стало, — вряд ли стоит. Тут можно обойтись иными средствами, которые уже придумал машинный век. Правда, чего греха таить, сорвавшись с исконных мест, человек точно становую жилу себе надорвал. Он теперь живёт в бегах, не чуя принадлежности своей к великому вселенскому духу. Человек не земле изменил, а сокровенному достоинству в самом себе. Оттого оказался бесприютен и сир в больших и удобных городах. Там скопление, но не общность, там каждый сам по себе держится, уповая хоть в собственных квартирах ненадолго укрыться и уцелеть. А от чего уцелеть? Город давно болен манией самоуничтожения, и обитатель его редко просыпается по утрам с безмятежной улыбкой. Страх неминуемой беды невыносимо давит на сознание. Но что же делать? В деревнях, как эта, доживают век последние старики, они унесут с собой, как тайну, запрятанную в крови первозданную радость бытия. Они этой тайной уже не смогут поделиться. Природа схоронит её вместе с ними и этим отомстит безумцам, замахнувшимся на её величие. Спирин тщится влить новую струю в разбитый сосуд. Но кому это по силам? «Как жизнь коротка, — думал Пашута. — Ничего не успел понять, а она уже пролетела. Что теперь? Остаться со Спириным, значит, Вареньку потерять навеки. Она здесь всё равно не приживётся. С ней в Москву вернуться — как за туманом погнаться…»
— Варенька, как твои ручки-ножки? Держат ещё тебя?
— А то! Мне любая работа по плечу, ты не думай. — Голубая молочная капля нежно стекает у неё с подбородка…
После привала Спирин командировал старух с Урсулой, чтобы они помогли ей с праздничным ужином. Старухи поартачились для виду, но подчинились, уж больно их солнце разморило, поплелись к посёлку печальной вереницей.
Остальные разделились на две бригады. Одни, кто пожилистей, доканчивали пахоту, другие — во главе с дедом Тихоном — занялись картошкой. Тихон к своей задаче отнёсся серьёзно, собрал вокруг себя девиц и произнёс напутственное слово:
— Значит так, городские дамочки. На каку глубину пихать и на каком расстоянии — всё сейчас покажу раз и навсегда. Баловства быть не должно. Это вам не конфеты хрупать. Посля войны мы шелуху садили, а урожаи были не чета нынешним. Это всем надобно помнить. И ты, Варька, не скалься сверх меры. Чуть чего не так — во! Поняли, девицы-красавицы?
Кулак у деда был мосластый, жёлтого цвета, и понять его было нетрудно. Однако Варя уточнила:
— Может, нам тоже шелуху посадить, дедушка? Раз от неё урожай больше.
Тихон ей не ответил, а Вильямина и Лилиан поглядели на юную соперницу с неодобрением.
Ближе к вечеру, когда работа пошла на убыль, а Варе чудилось, что она уже сто лет ползает взад-вперёд по этому проклятому, стылому полю, по дороге от села подкатил «жигулёнок» и остановился в отдалении. На него поначалу никто не обратил внимания. И самого Петра Петровича Хабилу, одетого в тёмный плащ военного покроя, заметили, когда уж он приблизился вплотную.
— Начальство прибыло, — окликнул Спирин Пашуту. — А ведь сегодня воскресенье. Какой чёрт его принёс на наши головы?
— Ничего страшного. За нами вины нет. Картошку садим для общей потребности.
Хабило, насладившись зрелищем трудящегося народа, зычно гаркнул:
— Варвара! Эй, Варя! Поди сюда на минутку.
Варя зов услышала, подняла голову и из последних сил, но приветливо Хабиле улыбнулась. Однако к нему не пошла, ей оставалось два рядка, и она прикинула про себя, что дойдёт до края, там ляжет на траву и будет лежать до тех пор, пока рабовладелец и самодур Павел Данилович не донесёт её на руках до самого дома.
Своим поведением она поставила Хабилу в неловкое положение. Кричать вторично было смешно, идти самому по перепаханному полю в лаковых штиблетах — далеко и глупо, стоять на месте и делать вид, будто о чём-то задумался, значило ронять авторитет руководителя.
Хабило достал сигареты и закурил. «Ну, погоди, — подумал он. — Ты ещё узнаешь, девочка, что со мной нельзя так обращаться».
Тут, слава богу, за очередной порцией картофеля к мешкам подошёл дед Тихон. В руках у него болтались две пустые корзины.
— Здравия желаю, ваше благородие, — чинно поздоровался он с Хабилой. Тот кивнул небрежно:
— Всё идиота из себя корчишь, долгожитель? Пора бы остепениться… Что это вы, я гляжу, затеяли не ко времени? Вы бы ещё под снег её запихнули, картошку-то. Это всё, конечно, Спирин, думает, что он умнее всех.
