И вдруг такой удар. Может, он сразу подумал о Швофке, то есть о том, как лучше все это ему преподнести. Парень-то оказался слабаком и обманщиком.
А я все еще на что-то надеялся, никак не мог перестроиться. Но, взглянув краем глаза на веранду, убедился, что Амелия исчезла. Словно ее и не было. Это меняло дело.
Можно я пойду? - спросил я.
- Что?!
- Я спрашиваю: можно я пойду ?
- А это все как же?
- Да не надо мне ничего, я...
В прихожей слышались шаги, хлопали двери, люди входили и выходили, кто в туалет, кто в погреб, кто куда. Чистая случайность, что до сих пор никто не заглянул в столовую.
- Что с тобой, собственно, происходит? - спросил меня Конни. Выкладывай все как есть, или мне придется тебя задержать.
Он сказал это так грустно, что я ему даже посочувствовал. Ну, в том смысле, что ему придется прибегнуть к таким мерам. Я поставил его в трудное положение. А Амелию теперь ищи-свищи, и руку на прощание не подала, и драгоценности бросила. Не сможет начать жизнь сначала-там, где она теперь.
- Это все она тебе оставила? спросил Конни. Он уже сообразил, что к чему.
Я промолчал. Да и что было говорить?
В этой обстановке ему ничего другого не оставалось, как кивнуть мне: мол, следуй за мной.
И тут - как уже не раз случалось в моей жизни - сзади, от дверей, раздался знакомый голос:
- Ни с места! Это мои вещи!
Амелия стояла на пороге с карабином в руках: направив его на Конни, она тихонько прикрыла за собой дверь.
Какое у нее было лицо! То ли она решила не отступаться, то ли вообще обезумела.
Карабин я сразу узнал. Наверняка тот самый. В тот день, когда меня посылали "на фронт", она взяла его и поставила в кладовку. Конни поторопился. Здесь.
в комнатах, он организовал курсы-стулья сдвинули рядами, впереди поставили длинный стол и стали петь новые песни: а там, в подвале, среди щеток и метел, все еще стоял мой карабин. И к нему двадцать патронов, если мне не изменила память.
Амелия, наверное, просто вошла через главный вход. А потом из прихожей спустилась в подвал, что для нее никаких трудностей не представляло как-никак ее дом.
И тем не менее-надо же было додуматься, что внизу так и валяется мой карабин.
И вот она стоит у двери, чуть наклонясь, и, неловко прижимая приклад к плечу, приказывает :
- Сложить все обратно в мешок!
Честно говоря, я в ту минуту не совсем понял, всерьез она или шутит. Мне показалось, что ее, может, - как тогда, в конторе у Доната, - опять потянуло на игру: ну что вы, шуток не понимаете? Сделайте, что я прошу! В общем, я даже развеселился и, наверное, посмотрел на Конни с таким видом, как будто мы с Амелией играем в эту игру с детства.
Но тут она щелкнула затвором. Да так умело, что сразу стало ясно; не в первый раз держит в руках оружие. Умеет с ним обращаться. Именно эта ее сноровка и поразила меня больше всего. Значит, Амелия нс спятила. Она вполне отдавала себе отчет в том, что делает. Мне лично никогда это не удавалось.
И вот я стою и вопросительно гляжу на Конни. Поскорее бы покончить с этим делом. То есть обратно, так обратно, главное.
побыстрее! Ведь в любую минуту могли войти. И я уже нагнулся над мешком.
Погоди! - мягко остановил меня Конни.
Он наконец все понял. И спросил Амелию: Всерьез надеетесь, что удастся уйти?
Она стояла бледная, решительная, ни намека на игру.
- От вас зависит, ответила она. рывком откинув прядь, упавшую на глаза.
Тут Конни, к моему величайшему удивлению, вдруг опустился на стул: подперев рукой подбородок и не сводя с меня глаз, он погрузился в раздумье. Он искал во мне ответ или же пытался уяснить мою вину. может. и так. А я не знал, что сказать в свое оправдание. Почему я только что был на танцах, а теперь оказался здесь. Они уже приняли меня в свою среду, привлекли меня к себе, чтобы я подышал их воздухом и воодушевился. Но я принес с собой и то, другое, что все время было со мной, - то ощущение счастья, которое не осознаешь, пока жена балаганщика не выразит его словами.
Я зачем-то ощупал рукой то злосчастное место на штанах и взглянул на Амелию, ища в ней поддержки. Но она по-прежнему сжимала в руках карабин и все так же неотрывно смотрела на чужака, сидевшею на стуле и не обращавшего на нее внимания.
Словно подробно все со мной обсудив, Конни вдруг махнул рукой и спокойно сказал:
- Забирайте и уходите.
Но она еще крепче вцепилась в карабин и бросила:
- Чтобы вы тут же послали своих вдогонку.
Бог ты мой, каким тоном это было сказано! Амелия вмиг превратилась во властную даму, настоящую госпожу. Не оставалось ни тени сомнения: она всерьез, любой ценой хотела начать жизнь сначала. Я сделал вид, будто ничего не понял, и принялся демонстративно запихивать ценности обратно в мешок...
- И не подумаю, - заверил ее Конни таким голосом, словно командовал бандой головорезов.
Но она сухо возразила:
- С чего бы мне вам доверять?
И Конни ответил, тяжело вздохнув и кивнув в мою сторону:
- Пусть он скажет. Он желает вам добра.
Для него лучше вас никого на свете нет. Ради вас он даже пошел на кражу. Так как, можно мне доверять?
Я кивнул.
- Вполне.
Завязывая горловину мешка, я взглянул на нее.
Теперь она смотрела на меня-злобно, как на врага: ведь я любил ее, но вот уже и заколебался. С таким далеко не уедешь.
И когда я хотел подать ей "залог новой жизни" - назовем это так, - она перевела карабин на меня и крикнула:
- Стой!
Мол, не подходи!
Потом меня часто спрашивали, неужели я в тот миг не понял, что к чему. Но понять было не так-то просто. От обиды кровь бросилась в голову-это да. Но я не знал, что безумная решимость всегда сопутствует боязни проявить слабость. Зато Конни об этом кое-что знал. Потому и стал вдруг рассказывать о прошлом. О том, как он попал сюда, в Хоенгёрзе, из тюрьмы. И Амелия опустила карабин-то ли руки устали, то ли спокойный голос рассказчика настроил ее на мирный лад. Теперь она как бы стояла у дверей на часах и внимательно слушала. Он провел в тюрьме в общей сложности девять лет. Сперва семь и потом еще два. Под конец сидел в Дрездене, в тюрьме на Мюнхенерплац, "может, знаете-недалеко от Политехнического института". Там был приговорен к смертной казни за то, что сообщал новости с фронтов пленным полякам и русским. Может, таким, как украинец-кочегар на паровозе или как поляки-сапожники в курятнике. И приведение приговора в исполнение было назначено на восемнадцатое февраля.
- Но тут налетели бомбардировщики.
Сровняли все с землей. Да вы и сами знаете... - Благодаря этому налету он и оказался на свободе. - В тюрьму тоже попало. - Он пожал плечами, как бы извиняясь.
- И по горящему городу я... - Он описал, как это было. Как люди гибли без счета и как он уцелел. А теперь вы входите этак запросто и... - Вот что показалось ему уж очень нелепым.
На Амелию трагические судьбы всегда производили сильное впечатление. Она живо представляла себе все, что он описывал, и сочувственно кивала. Рассказ ее убедил.
- Я же не знала, - смущенно пробормотала она и отошла в сторону, таща карабин за собой, как метлу. Она поверила Копни.
И, подойдя к стене, повернулась к нам спиной и стала читать развешенные на ней плакаты Объединения крестьянской взаимопомощи.
Что до меня, то я глядел во все глаза на Конни и радовался, что он остался в живых.
- Ну хорошо, - сказала Амелия и опять повернулась к нам. - Давай уж. Не всегда я была такая, верно?
В глазах ее стояли слезы, и она не глядя протянула руку за мешком. Если бы ей не отдали сейчас ее вещи, она бы совсем растерялась.
Но мне-то что толку? Что мне толку от того, что она такая впечатлительная и на ее воображение действуют трагические судьбы? Как она ко мне-то относится, черт побери? А если бы история Конни оказалась не такой интересной или он сам не таким хорошим рассказчиком, что тогда?
Но тут дверь распахнулась, и ответа на этот вопрос я уже не смог получить.
Так мог рвануть дверь только Ахим Хильнер, Нос Народа. Убедившись, что на танцах порядок, он искал, куда бы направить свою бдительность. Амелия со страху вновь вскинула карабин. И Хильнер вмиг оценил обстановку и вмиг принял решение.
Откуда взялся у него пистолет "08", так никто и не знает. Может, подобрал тот, что отшвырнул Михельман, когда Лобиг пальнул в него из ружья. А может, и еще какой-оружия тогда много повсюду валялось. Во всяком случае, пистолет лежал у него во внутреннем кармане кителя. Вероятно, он был ему нужен, чтобы чувствовать себя во всеоружии перед лицом возможных враждебных выпадов. Просто для пущей уверенности в себе-вполне вероятно, что никто бы о нем и не узнал. Но тут бывшая помещица целилась из карабина в Конни, известного антифашиста. Недобитый элемент, классовый враг! Какой же полицейский станет мешкать в такую минуту, хоть оружие у него незаконное и ношение не разрешено? Правда, Амелия к этому времени уже давно смягчилась, но по сцене, которая представилась Хильнеру, это трудно было понять. Скорее наоборот: Конни стоял, подняв руки, чтобы всех урезонить, но очень смахивал на человека, готового встретить свой конец.
