В подъезде было холодно. Я достал письмо из внутреннего кармана. Я читал его много раз. В этом я был почти уверен. Пожалуй, не мешало отдышаться после пяти крутых лестничных маршей, ведущих сюда из закрытого дворика. Было слишком темно, чтобы прочитать письмо, даже если помнишь его наизусть. Я поднялся еще на пол-этажа. После тяжелых каменных ступеней сюда вела деревянная чердачная лестница. Из слухового окна падал слабый свет весеннего вечера. Я сел на подоконник, перевел дух и стал читать:
Любезнейший господин сочинитель!
После долгих размышлений я решил написать Вам несколько слов. Долгое время - тридцать с лишним лет, если быть точным, - Вы позволяли себе использовать меня во многих Ваших книгах. Вы никогда не упоминали мою фамилию, считая Достаточным называть меня просто Роберт. Не думайте, что я жалуюсь - никто, кстати, не может быть защищен от подобных вещей. Но Ваше пренебрежение к моей фамилии повлекло за собой совершенно бесцеремонное отношение и к моей персоне: этакую снисходительную любезность с Вашей стороны. Очевидно, такое отношение больше всего соответствовало Вашим творческим замыслам. Временами меня это раздражало. Во избежание крайнего обострения наших отношений предоставляю Вам возможность нанести мне визит в ближайшую пятницу. Адрес указан на конверте. Впрочем, если Вы не появитесь, меня это ничуть не удивит. С дружеским приветом Роберт Ангелл.
P.S. Не могли бы Вы прийти, например, к 20.00?
Я посмотрел на часы. Было без нескольких минут восемь. Письмо и так раздражало меня с самого начала, а тем более в этом обшарпанном подъезде дома на восточной окраине города. Тон его - от начала до конца - был насмешливый, даже издевательский. "Любезнейший господин сочинитель", "предоставляю Вам возможность". Старомодный высокомерный стиль. А этот брошенный вслед постскриптум звучал просто как приказ. Словно когда-нибудь я намеревался его оскорбить. К тому же я его почти не знал, а может, все-таки знал. Ведь он до некоторой степени стал мне близок - своей доброжелательностью, своей неподдельной приветливостью и даже слабостью характера, какой-то нерешительностью. Время от времени он даже занимался какими-то темными делами, когда мне это было нужно. Опять "нужно", опять? Неужели я действительно использовал Роберта и потом как бы отбрасывал его? Может, и другие так с ним обходились, звали его на помощь, он был парнем, на которого в случае чего можно положиться. Типичный второстепенный персонаж.
Я встал и крадучись спустился на восемь ступеней. У меня было чувство, что за мной наблюдают. И когда я попытался на ощупь найти кнопку звонка, я увидел записку: "Стучите, звонок не работает". Я постучал, нервная дрожь пробрала меня, я даже взмок. За дверью была тишина. Видимо, я стучал недостаточно громко. Я постучал снова, на этот раз сильнее. Опять никаких шагов. Я почувствовал облегчение, облегчение и разочарование, даже досаду. Неужели все это фантазия? Какой-то фарс. Словно тебя в чем-то подозревают, тебя вызвали, чтобы разузнать про твое отношение к... к кому? К человеку, к личности, к типичному второстепенному персонажу. Позволить вызвать себя, как школьника или преступника, на допрос? Я поднял руку, чтобы постучать еще раз. Потом опустил ее и сделал вид, что ухожу. Теперь я уже знал, что играю. Для кого? Для себя самого или для того, кто наблюдает за мной? Пора было это прекратить, и я решительно повернулся.
В этот момент дверь отворилась. Он возник в свете коридора. Я сразу понял, что это он. Скорее всего, он уже стоял там, когда я поднимался к окну, чтобы прочесть письмо.
- Значит, вы все-таки пришли, - сказал он.
Он повесил мое пальто в гардероб, по всей вероятности принадлежавший нескольким жильцам, одежда висела плотно, и от нее неприятно пахнуло затхлостью. Может быть, именно поэтому я был поражен, когда он отворил дверь в большую светлую гостиную со старинным резным гарнитуром в стиле бидермейер. Сама комната излучала старомодное гостеприимство: стены, лепной потолок, огромная люстра. Я почему-то ждал чего-то гнетущего и запущенного. И мне вновь показалось, что за мной наблюдают. Словно этот сюрприз был приготовлен заранее. Но он все-таки не остановился, чтобы отметить мою реакцию. Наоборот, он повернулся ко мне спиной и занялся каким-то графином у низкого буфета темного орехового дерева, который служил баром.
Уют этой гостиной рассеял мою настороженность и страх.
- Я мог бы предложить сухой мартини, - сказал он, стоя ко мне спиной. Но вспомнил, что вы терпеть не можете джин... Может быть, водку?
Я, конечно, мог бы обрадовать его, вскрикнув с изумлением и восторгом: "Как вы угадали?" Но я предпочел не заметить его мистификации - детские игры. А он как будто и не ждал моего ответа. Он протянул мне стакан.
- К тому же вы вообще терпеть не можете коктейли!
- Ну, от одного раза не умру.
- Не скажите! Что ж, выпьем!
Он был хорош собой, темно-каштановые волосы с легкой сединой шли ему, хотя делали его, может быть, чуть-чуть вульгарным. Я не мог не польстить себе, в общем-то, я почти угадал его. Описывал ли я его внешность? Не помню. Во всяком случае, я представлял его таким. Красивым, чуть вульгарно красивым. Плотный, коренастый, немного ниже меня, уверенные жесты, чем-то похож на английского принца, лорда Сноудона. Но что это за "я мог бы предложить"? Зачем это? Водка сразу ударила мне в голову. И все же я никогда его не видел в действительности.
- На самом деле... - сказал Роберт Ангелл (боже мой, придется теперь думать о нем в двух разных планах - Ангелл и Роберт). - Но давайте сядем. На самом деле мы никогда не встречались. Поводом для моего письма послужило ваше несправедливое ко мне отношение - вы, видимо, недооценивали меня, вы просто даже унижали меня. Надеюсь, вы меня понимаете? Вы смотрите на все вашими глазами, с вашей писательской фантазией - извольте, в этом нет ничего предосудительного. Но ведь и я хочу высказаться. Я, да и вообще кто-либо другой, могу высказать по поводу творчества, ну да, художественного... Я заметил, что слово "художественный" вы употребляете в кавычках. А с другой стороны, это художественное...
Может быть, мне показалось, но он как будто заставил меня взглянуть на очень хорошую репродукцию Брака, висевшую над письменным столом.
Во всяком случае, наши взгляды встретились на этой картине периода раннего кубизма, когда ни за что не угадаешь, Брак это или Пикассо.
- Если исходить из того, что художественная точка отсчета - самое главное, не думайте, пожалуйста, что я придаю большое значение так называемой реальности, но даже если художественный импульс - самое главное, то все-таки критерий истины существует, не так ли? Долг - или как вы там это называете - перед тем, что принято считать абсолютным, или, во всяком случае, очевидным, или, уж во всяком случае, привычным, как вы считаете?
Он осушил бокал. Он был не из тех, кто сидит и вертит в руках бокал. (Точно, совершенно точно!) Он отставил бокал на старомодный салонный столик, словно поставил точку.
Меня осенило, что все, что он говорил, как бы спрашивая, завершилось точкой, что он сидел и диктовал мне то одно, то другое - навязывал мне какую-то роль. Мой бокал вдруг стал смехотворным реквизитом в моей руке, реквизитом, который сделал меня нереальным в этой ситуации, нереальным в общении с человеком, которого я, несомненно, выдумал.
- Простите, - сказал я, чтобы выиграть время, - но вам не кажется странным... - Да, собственно говоря, ничего странного не было в этой ситуации, просто двое солидных мужчин пытаются, не очень настойчиво, выяснить свои не очень сложные отношения.
- Вы в свою очередь пытаетесь - и вам это во многом удается, - едва заметный кивок, и опять ирония, - "создать", и на этот раз уже точно в кавычках, образ, мой образ. С юности, или почти с юности, писатели, по-моему, обычно кокетничают, будто они не помнят, что они писали несколько лет назад - я думаю об одном эпизоде, где этот Роберт, как вы его обычно называете, разоблачен между строк, выдает себя, что называется.
Вам не откажешь, вам успешно удается представить его этаким бессмертным шарлатаном; если вы помните, он впервые возникает как владелец или управляющий загородной гостиницей или примитивным пансионатом среди гор и долин. Да, эта затея не очень удалась, но все-таки гостиница послужила временным приютом для группы молодых людей богемного типа. Да, это было в извращенные тридцатые годы, годы "великой депрессии". У вас была идея: вытащить героя из безнадежных двадцатых годов и поместить его в декадентские тридцатые, навязать ему роль легкомысленного самаритянина, этакая смесь манны небесной и жареных перепелов, неустойчивый, предприимчивый, ловкий, обаятельный друг своих друзей, пока они есть, общительный, благотворитель, но без далеко идущих планов, да и вообще без царя в голове.
Он сделал паузу. Видно, она была хорошо рассчитана. Я знал, что, если бы перебил его, он моментально остановил бы меня.
