будто протрезвел.
– Да. В Америку.
– Америка! – Произнести это слово таким тоном мог лишь немец из поколения Вальдемара. Неудивительно, что даже нацисты опасались его магии и всеми силами старались развеять его чары, убеждая молодежь, что Америка – Дом Евреев! Помедлив немного, Вальдемар положил руку мне на плечо – я к тому времени выбрался из ванны и обтирался насухо – и очень тихо и убедительно попросил: – Возьмешь меня с собой, Кристоф?
Я слабо улыбнулся, притворяясь, будто принял его просьбу за шутку.
– Кристоф, ты помнишь наши старые деньки? Возможно, ты и забыл, но я-то нет. Я помню все. Мы тогда были мальчишками, мы были счастливы. Ну разве мы не чудесно проводили время? Помнишь, как мы смеялись и дурачились? И плевать хотели, даже если не было денег. Мы все равно радовались жизни. А как потом махнули в Грецию! Вот это приключение! Только так и надо странствовать: два друга, наперекор невзгодам. Кому вообще нужны женщины? Они обуза, только о себе и думают. Вот когда были только ты да я, это было славное время, правда?
Говоря это, он прямо сбрасывал годы, становился моложе и мягче. Он воссоздавал картину нашего прошлого – по большей части существующего только в его воображении, – и его голос звучал завораживающе нежно. Он плел свои чары, вся сила которых заключалась именно в их нелепости.
– Кристоф, забери меня с собой! Одно я обещаю тебе точно, даю честное слово: ты не пожалеешь!
– Не могу, Вальдемар! Это никак не возможно. Ты сам должен понимать!
И тут его заклятие разбилось! Выходит, оно было слабым и ничтожным. Я ощутил облегчение и одновременно вину, увидев, как постарел Вальдемар, как черты его лица вновь сделались суровыми.
– Ja, ja… такие вот пироги! Давно мне, дураку, следовало это понять… Ты не лучше прочих. Сам говоришь не возвращаться в Германию, а помогать не хочешь. Думаешь, мне место тут? Или в Париже? Нас, немцев, всюду ненавидят. Встретив меня, люди думают сперва, что я еврей, а выяснив, что нет, решают, что нацист. Может, разбирайся я в политике, был бы другим, но я в ней не секу. Да и не хочу. Мне теперь на все насрать. Хочется только туда, где меня оставят в покое.
– Вальдемар, поверь, мне правда жаль.
– Прощай, Кристоф.
– Ну куда ты бежишь? Погоди минутку, я хоть оденусь. Ты уже завтракал?
– У меня поезд через двадцать минут.
– Боже правый, ты серьезно? Я вызову тебе такси.
– Машина ждет у дома.
Это прозвучало настолько безумно – ведь Вальдемар рассуждал передо мной так, будто у него в запасе все время мира, – что я не сдержал улыбки.
– Ну что ж, удачи. Счастливого пути. Надеюсь, мы еще когда-нибудь где-нибудь встретимся… – Заканчивал я неуверенно, и мои пожелания звучали неискренне, фальшиво. И уж конечно, именно этого Вальдемар и ждал, на это он рассчитывал. Потому что теперь мог наказать меня за нежелание помочь.
– Нет, Кристоф.
– Что значит – нет?
– Больше мы не увидимся. Никогда.
– Что за глупости!
– Я знаю точно. Прощай. Счастья тебе в Америке.
Он крепко пожал мне руку, а потом, не оборачиваясь, вышел. И когда он уже был на улице, меня охватило внезапное и беспощадное чувство, что задержать его – мой долг. Заставить повременить, хотя бы все обдумать; пусть протрезвеет, созвонится с Дороти. Но если я брошусь вслед за ним голый, лишь обернув бедра узким банным полотенцем, что обо мне подумает водитель такси? А, к черту водителя… Я колебался какие-то мгновения, но и их хватило: такси отъехало.
Вслушиваясь в отдаляющееся рычание мотора, я осознал одну странную вещь: решение Вальдемара было неким образом связано с моим. Я только крепче уверился в том, что надо уезжать.
Пол
Еще один взгляд на себя в зеркало. Мое отражение смутно виднеется в стильно заданном полумраке ресторана в Беверли-Хиллз, напротив трех человек, что сидят спиной к зеркалу. На дворе осень 1940-го. Мы сейчас приступим к обеду. За шесть тысяч миль от нас война, а тут – стоит шагнуть наружу, и у тебя над головой раскинется безупречное синее небо Калифорнии. Своего тепла оно не растратит до самого Рождества. Здесь же, внутри, меня окружает роскошь темной кожи и бликующей латуни; всюду киношные агенты, контракты на рассмотрении и сытая послеполуденная жадность.
Выгляжу я несчастным, и я действительно несчастен. Даже на пять минут не могу перестать думать о войне, мысли о которой выматывают. А еще я хандрю, потому что не хочу обедать в этой компании. Все Ронни виноват.
Собственно, я ничего против них не имею, да и Ронни, единственный из троицы, кого я знаю, мне нравится. Лицо у него – дерзкое и вместе с тем привлекательно комичное – то и дело озаряется широкой улыбкой. Большие синие глаза светятся ярким огоньком веселья, что по-своему храбро, ведь Ронни только пытается выглядеть беззаботным. Его почти наверняка скоро призовут в армию, вот он и волнуется. (Я из призывного возраста вышел; впрочем, планку могут и поднять.)
Другие двое по меньшей мере потенциально интересны, а настроен я к ним неприязненно лишь потому, что они во мне видят этакий аттракцион. Сперва мне предстоит угостить их обедом, а после провести по студии. Рути недавно выгодно развелась с одним магнатом; Ронни по телефону мне сообщил, что алименты ей «при всем желании не пропить». А Пол – тот самый печально известный, «сказочный» Пол.
Я кисло наблюдаю за гостями, перед которыми встал ужасный вопрос: чего бы такого съесть? Ответ на него дразняще близок и недостижим одновременно, вот они и поджимают с отвращением губы, сердито просматривая меню так, словно оно оскорбляет их лично. Рядом стоит официант. Он улыбается и тоже никуда не спешит. Посетителей мало, а от нас он рассчитывает получить щедрые чаевые.
У Рути бледное лицо, губы на котором обозначены двумя жирными киноварными мазками. Она и сама женщина крупная: крупные бедра, крупный зад, крупные ступни. Нечасто мне доводится встретить людей, столь же спокойных, сонно безмятежных и открытых другим. Ее большие и красивые коровьи глаза прикрыты точеными веками, что наводят на мысли об азиатских барельефах и статуях гигантских богинь. На Рути черное шелковое платье с кружевными оборками, которое запросто сошло бы за вечерний наряд. Вполне может статься, что Рути не снимала его со вчерашнего вечера. Декольте у платья большое, очень большое, прямо как у ночнушки… Боже мой, так ведь это и есть ночнушка! Впрочем, Рути при нужде накинет шубку. Местами ее наряд пятнают разводы сигаретного пепла.
– Рути все еще в стелечку, да, Рути? – подмечает Пол, как-то особенно растягивая слоги. Его акцент – результат смеси южного выговора с неким псевдооксфордским английским, на котором говорят образованные европейцы.
– Давай доктор Пол тебе что-нибудь выпишет? – продолжает он подмазывать Рути. – Ну так
