Фелицитас Хоппе - Пикник парикмахеров

По утрам мы протираем папины очки и каждый час приносим в его комнату укрепляющие напитки, в то время как мама, напевая, пришивает опушку к платью, в котором ей будет не стыдно на глазах у соседей пожать руку правительственного советника. Очень красивой будет наша мама, когда правительственный советник выйдет из своего автомобиля, а шофер правительственного советника отведет взгляд в сторону, смущенный маминой красотой и выражением такого триумфа на ее лице, что даже правительственный советник лишится дара речи и склонит голову.

Мы держим поднос с рюмками, бутылка не дрожит у нас в руках, потому что мы привыкли к гостям в доме. На нас шапочки и воротнички из мягкого меха, мехом отделаны обшлага курточек, на плечах погоны из меха, уши ласкает ветер, задувающий в открытую дверь. Правительственный советник тихо покашливает, шофер вытирает ему платком уголки рта, а папа снимает очки: муж великой жены с морковно-желтыми пальцами.

На папе, как всегда, был потертый мундир из грубого зеленого сукна, доставшийся ему много лет назад от лесничего, когда тот перестал в него влезать. Он поднялся на башню из книг о зайце-русаке. Великим сделал его этот труд, настал сей торжественный миг. Он улыбнулся серьезной улыбкой и слегка наклонился, чтобы правительственный советник прикрепил на лацкан мундира орден, который книгоноша извлек из отполированной до блеска жестяной коробочки. Прежде чем протянуть орден правительственному советнику, он критически поднес его к свету, что косо падал сзади, сквозь маленькое окошко кабинета, на редкие папины волосы и обрамлял его голову нежным сияющим ореолом.

Брови правительственного советника подрагивали, когда он прикреплял золоченый лавровый лист к лацкану мундира, и папа, не знавший, куда девать руки, опасно закачался на башне из книг о зайце-русаке. Мы протянули ему руки в белых перчатках и помогли сойти вниз. Он замер на месте и неотрывно смотрел на руки мамы, которая наполняла рюмки и делала нам знаки угощать господ. Когда правительственный советник поднес рюмку к губам, он высунул кончик языка и подмигнул маме, которая в послеполуденном свете вызывающе выпятила острый подбородок.

Тут соседи не выдержали ожидания под лестницей. Они кинулись вверх по ступенькам, толпой вломились в дверь, сбив по пути книгоношу, упавшего с деревянным стуком, пронеслись мимо шофера, который, исполняя свой долг в углу у двери, не выпил ни капли. Они тянули руки к книгам о зайце-русаке, высунув языки, принялись гоняться за зайцем, дергали его за длинные мягкие уши и покрытые мехом плечи, пытались схватить золоченый лавровый лист, дрожавший от счастья и страха на лацкане мундира. Папины глаза сделались такими прозрачными, что можно было заглянуть в самую глубину его сердца, которое было небрежно пришпилено к опушке маминого платья и болталось на ней, когда мама, покачивая тяжелыми бедрами, вышла на середину комнаты, чтобы пожать руку правительственному советнику, который беспрестанно облизывал губы.

Соседи неистово зааплодировали. Теперь они образовали коридор, как на свадебных фотографиях, когда молодожены выходят из церкви. Так они стояли и вопили, а потом помчались вслед за мамой и правительственным советником вниз по лестнице и от восторга бросали в них чашки и тарелки, словно на свадьбе, пока мама, наконец, не уселась в машину правительственного советника. Машина тронулась. Соседи изо всех сил размахивали руками и ногами, пока автомобиль не исчез в облаке пыли за углом.

Из пыли поднялся книгоноша. Мы поддерживали его под руки, когда он тащил папу вниз по ступенькам и грузил на тележку. Мы стояли в дверях и махали им вслед, пока тележка не скрылась из виду.

Вот уже три дня я слышу в обеденном зале голос, читающий молитвы, хотя стюард заверил, что на борту нет представителей религиозных организаций. Но стоит мне занять обычное место, как из угла справа за спиной доносятся невнятные фразы, которые кажутся мне знакомыми. У меня тут же возникает желание вторить им, но я лишь шевелю губами и не поднимаю головы, потому что не хочу привлекать внимание попутчиков.

Мы слишком хорошо знаем друг друга. Даже самым состоятельным из нас нелегко каждое утро появляться в новом наряде. Похоже, однако, молитва доносится только до моего слуха. Остальные пассажиры беззаботно продолжают разговоры, нехотя ковыряясь в своих тарелках. Меню вызывает всеобщее недовольство, отчего все трапезы проходят исключительно за разговорами о еде.

Вчера я доверилась стюарду. Он единственный достойный доверия человек на борту. Корабельного врача я избегаю, хотя уже в самом начале путешествия он представил нам наилучшие рекомендации. Это красивый статный мужчина. Не только женщины выстраиваются в очередь перед его кабинетом, когда он проводит свой еженедельный прием. Приступы мигрени и лихорадки посреди ночи не редкость. Стюард, напротив, держится незаметно. Он невысокого роста, с малопривлекательным лицом, всю свою внутреннюю силу вкладывает во взгляд, перед которым никто не может устоять. Я посмотрела ему в глаза и поняла, что он говорит правду. Но все ли знает стюард? Голоса в обеденном зале говорят не на языках человеческих.

Я впала в глубокую задумчивость, которую не развеивают даже мои ежедневные прогулки по палубе и вид красивых тел юных матросов. Я давно уже оставила надежду привлечь к себе взгляды матросов, они глаз не поднимают, когда я прохожу мимо. С первого дня они не обращали на меня внимания, хотя погода тогда еще была благоприятной. В легком летнем платье я стояла, прислонясь к поручням, и пыталась придать своей шее соблазнительный изгиб, для чего слегка откидывала голову назад, будто позировала для фотографии на фоне закатного солнца. Никогда я не отважилась бы посещать матросские койки, как это делает моя соседка по столу, женщина в расцвете лет, которая платит матросам за услуги и в первый же день просветила меня насчет действующих тарифов. К корабельному врачу она полностью равнодушна, мужская рука должна быть грубой формы, сказала она, пока подавали десерт. С тех пор тема, к счастью, иссякла.

Я не променяю свое место в обеденном зале ни на какое другое. Напротив меня сидит слепой юноша с неброской внешностью и изысканными манерами. С ярко выраженным чувством справедливости он поглощает свою пищу. Прислуживающих официантов благодарит улыбкой, которая делает его лицо открытым; официанты краснеют до ушей. Не краснейте, говорит он, я совершенно серьезно. Он обращает свои белые глазные яблоки к окну и складывает салфетку, прежде чем встать и попрощаться с нами легким кивком головы.

Место рядом с юношей закреплено за стареющей дивой, которая однажды, произнося на сцене длинный монолог, лишилась голоса и в последнем своем большом путешествии предпочитает, чтобы еду приносили к ней в каюту. Там, глядя на море и на запакованных в черные фраки официантов, она предается воспоминаниям о великих и бурных мгновениях своего прошлого. Ее отсутствие за столом нас устраивает, но что начнется, если однажды она не сможет осчастливить нас своим молчанием, так как ее просто не будет среди нас? В одно прекрасное утро красивый статный корабельный врач констатирует ее смерть. Крича как чайки, мы срываемся со своих мягких красных стульев в обеденном зале. Поспешно облачаемся в траур. Матросы выстраиваются в шеренгу, когда гроб с телом актрисы несут по трапу на берег. Из их глоток льются песни, такие красивые и печальные, что дамы на набережной рвут свои вуали, а дети подбрасывают в воздух носовые платки, которые разворачиваются в небе, словно улетающие души.

Мы беспомощно шевелим губами. Мы ничего не знаем о грубых глотках матросов и о сильных языках, какими они извлекают звуки, слетающие с красных блестящих губ. Они поют о странах, где мы никогда не бывали, и о местах, куда мы уже не попадем в этом путешествии. До окончания похорон мы будем стоять на якоре в неизвестной гавани.

Корабельный врач смотрел сквозь очки на соленый свет и дезинфицировал инструменты. Пассажиры уже высыпали на берег и с восторгом заполонили маленькие портовые кафе. Пили дешевое вино, которого так долго были лишены, и тратили деньги в городских магазинах. Молодые дамы снова облачились в летние платья и сменили своих попутчиков на молодых носильщиков. Оставшиеся проверяли запасы наличности и исчезали в темных подъездах.

Я подошла к поручням и посмотрела в глаза стюарда. Но стюард не капитан, а капитан ушел, чтобы заняться необходимыми формальностями. Остались только официанты, расставлявшие в обеденном зале опрокинутые стулья и заново накрывавшие стол для слепого юноши, который единственный не покинул судно. Он стоял на освещенной солнцем палубе, и ветер сдувал песок у него с ладони.

Когда два человечка, один другого меньше, неожиданно появились на пороге гостиничного вестибюля, постояльцы, спавшие в креслах, проснулись и с жадностью распахнули глаза. Карлик и карлица крепко держались за руки. Тонкие шеи торчали из воротников матросских костюмов. На них не было ни пальто, ни носков. На улице шел снег. Снег лежал на кончиках их носов и ботинок. Стойте на месте, крикнул портье и щеткой смахнул снег, прежде чем проводить их к стойке администратора. Карлик и карлица достали толстые пачки купюр, каждую из которых девушка за стойкой проверяла на зимнем свету, держа их при этом, словно рыбу за хвост. Карлица вскинула руки и повернула ладони наружу; работа честных рук, сказала она и рассмеялась. Портье смущенно отвернулся, ведь руки были такие большие, что он мог бы спрятать в них свое лицо, портье, который дорожит своим местом, не вправе выказывать душевное волнение. Постояльцы же вскочили со своих мест и зааплодировали, когда администраторша после долгих колебаний положила деньги в кассу.