— Беспартийному студенчеству нет времени для так называемой общественной работы. Мы пришли изучать науки.
Студент, напоминавший Керенского, пил воду.
— Беспартийному, — продолжал он, — студенчеству…
Студенты, сидевшие на правой стороне, ему хлопали.
В первом ряду восседали профессора. Под потолком ярко горели люстры. Они отражались в профессорских лысинах. У одной из колонн вниз головой стоял портрет царицы Екатерины II. Жирное лицо ее было покрыто пылью. Ее толстые раскоряченные ноги в ослепительных туфлях торчали на одном уровне с лицами сидевших студентов.
Крапивин увидел портрет императрицы и сделал брезгливую гримасу. Ему вспомнились вчерашние ноги толстой проститутки. «Такой образ мыслей, — подумал он, недовольный собою, — недостоин дворянина». И отвернулся к трибуне слушать оратора.
— Беспартийному, — продолжал тот, — студенчеству.
Над креслами витала скука. Вещи начали терять очертания. Они мутнели, мутнели лица. Казалось, люстры раскачивались. Все медленнее, медленнее. Подкрадывался сон.
Вдруг раскрылись двери. Показалась собака. Следом за ней шел человек. Уткин. Собака направилась к трибуне.
— Студенчество всегда было, — оживился студент, напоминавший Керенского, — и всегда будет в оппозиции.
Собака поднялась на трибуну. Все следили за ней. Обнюхав оратора, она залаяла на него во весь зал.
Оратор остановился с судорожно сжатым стаканом. Он налил из графина воду. Выпил. Налил. Выпил. Ничего не помогало. Проклятая собака! Он забыл свою речь.
Начался скандал.
* * *
Теперь на трибуне стоял Лузин. Он то сгибался — возникал белобрысый мяч его головы, то выпрямлялся — показывалось его загорелое лицо, освещенное электрической лампочкой. Он говорил насмешливо. Студенты, сидевшие на правой стороне, кричали ему и топали. Наконец это им надоело. Водворилась тишина.
— Собака, не смешно ли, лаявшая на предыдущего оратора, поступила правильно: она лаяла на нашего классового врага. Оратор обиделся. Здесь кто-то из вас говорил о Западной Европе. Поезжайте, гражданин. Будем рады. Аудитории университета предназначены для пролетарского студенчества. Для вас же, если вы не желаете работать с нами, предназначена Западная Европа.
Он не встал, — он вскочил, — весь правый ряд. Зал кричал, стучал, хрипел. Зал — синие фуражки, красные лица, медные пуговицы — выл. Блестели пуговицы. Орлы, представлялось, готовы были слететь с пуговиц, готовы были исклевать.
«Какие чудаки, — по всей вероятности подумали бы стулья, если бы умели, — какие»… — Но они не умели.
II
Сторож, весело насвистывая, выметал сор. В открытую дверь ворвался слабый ветерок, пробежал по рыжей бороде сторожа, поднял с пола бумажки и закружил их по комнате. На улице лежал свежий снег. Университет, призрачный, тускло светил туманными окнами. Сторож выметал сор и насвистывал.
* * *
Замирайлов сидел на столе в темном коридорчике. Близоруко щурясь, он всматривался в дощечку, прибитую к двери напротив, и не мог понять.
«Яанробу».
«Название учреждения, — решил он. — Какое экзотическое название».
Возле двери, выпятив грудь, стоял монумент бывшего императора с отбитым носом. Замирайлову было холодно. Через десять минут ему предстояло идти в комиссию.
«Вычистят, — считал он медные пуговицы своей куртки, — не вычистят. Вычистят — не вычистят. Вычистят», — число пуговиц оказалось четным.
Когда Замирайлов вышел из комнаты, в которой заседала комиссия, он улыбался. Его вычистили. «И неизвестность, — думал он, — самое ужасное, стала для меня известностью». Проходя по темному коридорчику, он снова взглянул на загадочную дверь и разглядел надпись.
— Уборная, — прочитал он. Ему стало смешно. Он понял, почему именно здесь стоял курносый монумент императора. Он потрогал императора, погладил его по холодной бороде, щелкнул его в медный лоб.
Он подумал: «Здорово же я перетрусил, коли прочитал надпись задом наперед. „Яанробу“, фамилию бы мне такую: „Яанробу“. Она звучала бы как греческая».
И он вошел в «учреждение», название которого незадолго перед тем ему показалось экзотическим.
* * *
Торжественным движением руки сторож раскрыл калитку. Студенты нового приема с пестрыми узелками на плечах устремились вверх по лестнице общежития. Открылись внезапные пространства, не освещенные площадки, горбатые лесенки.
Они поднимались, опускались, снова поднимались, бежали, стесненные узкими коридорами. Хлопали двери. Озарились стены. В помещение проник свет. Убегали крысы. С этой минуты началась жизнь общежития. Они выбрали себе комнаты, совместными усилиями вымели сор, выбросили весь хлам, который скапливался здесь годами. От стен поднялась пыль, точно происходил ремонт. Не успев как следует расставить кровати, они решили устроить клуб, обошли ряд пустующих комнат, темных как кладовки, подыскивая соответствующее помещение, и нашли: это была огромная комната, похожая на актовый зал. Посередине стояла кровать, на кровати, свернувшись калачиком, спал Уткин. Они изгнали собаку Уткина из помещения, выбрав его самого заведующим клуба. Они были нетерпеливы и по трубам — не оказалось лестницы — влезли на крышу водрузить флаг. К дверям флигеля они прибили объявление, написанное неровными торопливыми буквами:
«МЫТНИНСКАЯ КОММУНА
СТУДЕНТОВ УНИВЕРСИТЕТА».
Мытней называлось общежитие.
* * *
— Вы дворянин?
— Да, я дворянин.
— Ваш отец, пишете вы, имел поместье?
— Точно так.
— Вы окончили кадетский корпус?
— Да.
— Что же вы от меня хотите? Комиссия, рассмотрев ваше дело, постановила исключить. Судите сами: можем ли мы оставить в университете студента с таким прошлым?
Перед столом, за которым сидел Лузин, стоял студент с бакенбардами, походивший одновременно и на офицера и на лакея. Он стоял, вытянувшись по-военному, затянутый в студенческий мундир, сидевший на нем как на офицере. Ему не хватало только шпаги.
— Отказываюсь понимать. Раньше для нежелательных студентов существовала процентная норма. Теперь же… Коллега, я отказываюсь вас понимать.
— Гражданин, — сказал Лузин, — кроме вашего, у меня еще много дел. Вопрос решен. Вы задерживаете своих же товарищей.
— Отказываюсь понимать. Ну, хорошо, я дворянин. Что же прикажете делать дворянину: дрова рубить?
— Вот именно. Рубить дрова. Гражданин, вы задерживаете.
— Обождите.
— Мне некогда.
— В таком случае разрешите напомнить: столбовой дворянин Александр Крапивин. Смотрите, коллега: обожжетесь. Вы имеете дело с Крапивиным, с Александром Крапивиным! — И он поднес к козырьку два пальца совсем так, как это делали его предки во времена Николая I. — Надеюсь, мы еще встретимся.
Лузин с любопытством посмотрел на собеседника: совершенно знакомое лицо. Несомненно, они где-то встречались. Подняв голову, вытянув руки по швам, высоко задирая ноги, Крапивин вышел из комнаты.
«Где и когда, — вспоминал Лузин, — я его видел?»
Его взгляд упал на книгу, лежавшую на портфеле. Он вспомнил: столбового дворянина Крапивина встречал на страницах книг повестей и романов. Да, он его встречал.
Других посетителей не оказалось. Оставшись один, Лузин устало вытянулся в кресле. На столе лежала «Правда», пожелтевшая от времени.
«Ультиматум лорда Керзона». «Обнаглевшая буржуазия бросила вызов трудящимся…»
Он потушил свет и, оставив на столе разбросанные бумаги, запер дверь кабинета. Он вышел. Он увидел (он видел это в течение многих дней в одно и то же время): сидел на скамейке сторож, висели часы, уборщица мыла пол, темнели стены. Только дверная ручка на этот раз оказалась сломанной.
«Четыреста человек, — думал он, проходя мимо Зоологического музея, — получат в этом году стипендию».
Два незнакомых студента в синих фуражках, шедшие позади, вдруг поравнялись с ним и пошли радом. Молча они дошли до Биржевого моста. Здесь забежали вперед и, повернувшись лицом к Лузину, загородили ему путь.
— Извиняемся, — сказали студенты, — мы ищем Лузина.
— Лузин принимает ежедневно от одиннадцати до шести в канцелярии по студенческим делам. А по четвергам и субботам с двух и до четырех.
На Неве плавал свет. Силуэты студентов неподвижно стояли у перил.
— Лузин принимает, — повторил Лузин, улыбаясь, — ежедневно с одиннадцати до шести.
— У нас очень спешное дело, — прервали его студенты. — Мы секунданты.
* * *
Комната укладывалась спать. Кровати были готовы. Одеяла подняты. Дверь закрыта.
— Можете поздравить, — сказал Уткин, аккуратно складывая верхнюю рубашку. — Перевожусь на географический факультет. Признаться, я никогда не любил математики.
