Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее, быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка - все не слилось в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше - страшно страшно - страшно!
Он закричал.
Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.
Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и, вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.
- Ой, ой!
- Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.
Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!" Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:
- Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.
Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:
- Ты сказала, что он красивый. Ой!
- Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул занавески?
- Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слышал, как ты играла; я... съел миндальное пирожное.
Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось инстинктивное желание оправдать свой испуг.
- Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, пробормотал он.
- Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?
- Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя, я уж думал, сейчас завтра.
- Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов. Маленький Джон помолчал, потерся носом о ее шею.
- Мама, папа у тебя в комнате?
- Сегодня нет.
- Можно к тебе?
- Если хочешь, мой хороший.
Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.
- Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.
- Это мои волосы, милый.
Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые, с серебряными нитями.
- Я люблю их, - сказал он, - я тебя больше всего люблю вот такую.
Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой дверь со вздохом облегчения.
- Ты с какой стороны ляжешь, мама?
- С левой.
- Ну, хорошо.
Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон залез в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собственная. Он опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разглядывая битву колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на одеялах, там, где на свет были видны волоски.
- По-настоящему ведь ничего не было, правда? - сказал он.
Не отходя от зеркала, мать ответила:
- Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волноваться, Джон!
Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастливо:
- Я и не испугался, по правде-то.
И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.
- Ой, мамочка, поскорей!
- Милый, надо же мне заплести косы.
- Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать хочется, а если ты не придешь, расхочется.
Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные глаза улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:
- Иди же, мама, я жду.
- Сейчас, мой родной, сейчас.
Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он сонно проговорил:
- Хорошо, правда?
Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ у себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его всеми помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прошлого.
1920 г.
