участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому
дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы
сказали, Англия сделала настоящего человека. Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел... Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в
Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное
я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной
упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я
обязан больше, чем всем ирландцам на свете. Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны,
Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это
все-таки сплошной вздор. Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не
перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все
мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один
нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна. Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас. Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане,
либо принадлежат к деловому миру - тому, где ворочают большими делами.
Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную
часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе,
что я - вот такой, как я есть, - возвращаюсь в Роскулен, в этот ад
мелочей и однообразия! Что мне делать с мелким земельным агентом,
который выколачивает свои пять процентов прибыли из крохотного клочка
земли и крохотного домишка в ближнем провинциальном городке? О чем я
буду с ним говорить? О чем он будет говорить со мной? Бродбент (скандализован). Но ведь это ваш отец! Вы его сын! Дойл. Ну и что из этого? Что бы вы сказали, если бы я предложил вам
навестить вашего отца? Бродбент (с сыновним почтением). Я никогда не забывал свой сыновний долг и
регулярно навещал отца, пока он не повредился в уме. Дойл (соболезнующе). Он сошел с ума? Вы мне не говорили. Бродбент. Он вступил в Лигу протекционистов. Он бы никогда этого не сделал,
если бы разум его не помутился. (Начиная декламировать.) Он пал жертвой
политических шарлатанов, которые... Дойл (перебивая). Иначе говоря, вы не видитесь с отцом потому, что у него
другие взгляды, чем у вас, на свободную торговлю, а ссориться с ним вы
не хотите. Ну а я и мой отец? Он националист и сторонник отделения
Ирландии. Я химик-металлург, ставший гражданским инженером. Что бы ни
думать о химии и металлургии, ясно одно: они не национальны. Они
интернациональны. И наша с вами работа в качестве гражданских инженеров
направлена к тому, чтобы соединять страны, а не разделять. Единственное
политическое убеждение, которое можно почерпнуть из нашей работы, - это
что государственные границы - досадная помеха, а национальные флаги
вредная чушь. Бродбент (все еще расстраиваясь по поводу еретических взглядов мистера
Чемберлена в области экономики). Только при наличии покровительственных
пошлин... Дойл. Том, послушайте. Вам очень хочется произнести речь о свободной
торговле; ну, так вы ее не произнесете: я вам не дам. Мой отец хочет
превратить канал святого Георга в границу между Англией и Ирландией и
поднять зеленый флаг на Колледж Грин, а я хочу сделать так, чтоб от
Голуэя было три часа езды до Колчестера и двадцать четыре до Нью-Йорка.
Я хочу, чтобы Ирландия была мозгом и воображением великого государства,
а не островом Робинзона Крузо. А религиозные разногласия! Мой
католицизм - это католицизм Карла Великого и Данте, с большой долей
фольклора и современных научных взглядов, которые патер Демпси назвал
бы бредом атеиста. А католицизм моего отца - это католицизм патера
Демпси. Бродбент (проницательно). Я не хотел вас прерывать, Ларри, но, право же, все
это чистейший вздор. Такие разногласия бывают в каждой семье - и
ничего, как-то ладят. (Внезапно снова впадает в торжественность.)
Конечно, есть вопросы, которые затрагивают самые основы морали, и тут я
согласен, что даже близкое родство не может служить оправданием
слабости или компромисса. Например... Дойл (нетерпеливо вскакивает с места и начинает ходить по комнате).
Например, гомруль, Южная Африка, свободная торговля. Ну, так по этим
вопросам я, наверно, тоже буду не согласен с отцом, как и с вами не
согласен. Бродбент. Да, но вы ирландец, и они для вас не могут иметь такого значения,
как для англичанина. Дойл. Как, даже гомруль?! Бродбент (стойко). Да, даже гомруль. Идеей гомруля мы обязаны не ирландцам,
а нашему англичанину Гладстону. Право же, я склонен думать, что за всем
этим у вас еще что-то кроется. Дойл (запальчиво). Что еще у меня кроется? Что я, по-вашему, обманываю вас,
что ли? Бродбент. Не сердитесь, дружище. Я только подумал... Дойл. Что вы подумали? Бродбент. А вот несколько минут тому назад вы назвали имя, которого я до сих
пор от вас никогда не слышал. Мисс Нора Рейли, если не ошибаюсь.
Дойл круто останавливается и смотрит на него почти со
страхом.
Я не хочу быть нескромным, Ларри, это не в моих привычках, но скажите
по совести, не в ней ли причина вашего нежелания ехать в Ирландию? Дойл (снова садится, побежденный). Томас Бродбент, я сдаюсь. Жалкий,
суемудрый ирландец преклоняется перед избранником божьим
англичанином. Человек, который может без тени улыбки изрекать такие
суждения, как вот это ваше последнее - о гомруле и Гладстоне, очевидно
величайший идиот в мире. А человек, который может тут же отмести в
сторону все мои отговорки и проникнуть в самую суть моих побуждений,
совершенно очевидно, гений. Но чтобы идиот и гений совмещались в одном
и том же лице! Как это возможно? (Вскакивает.) Ага, понимаю! Я напишу
об этом статью и пошлю ее в журнал "Природа". Бродбент (смотрит на него во все глаза). Да вы о чем, собственно? Дойл. Это очень просто. Вы знаете, что гусеница... Бродбент. Гусеница!!! Дойл. Да, да, гусеница. Слушайте внимательно, это новое и очень важное
научное объяснение английского национального характера. Гусеница... Бродбент. Слушайте, Ларри, не будьте идиотом! Дойл (настойчиво). Я сказал гусеница, и я именно это и хотел сказать.
Бродбент слабо пытается протестовать.
Сейчас вы поймете. Гусеница, если живет на дереве, инстинктивно
старается стать похожей на лист, для того чтобы и ее враги и ее добыча
подумали, что это обыкновенный листок, и больше уже не обращали на нее
внимания. Бродбент. Какая связь с английским национальным характером? Дойл. Сейчас увидите. На свете дураков не меньше, чем на дереве листьев. Ну
так вот, англичанин делает то же самое, что и гусеница. Он инстинктивно
старается выглядеть дураком и беспрепятственно пожирает настоящих
дураков, а враги его не трогают и еще смеются над ним за то, что он
такой же дурак, как и все. О, природа хитра, хитра! (Снова садится и
погружается в созерцание вызванных им самим образов.) Бродбент (с искренним восхищением). Вот видите, Ларри, а мне бы это никогда
и в голову не пришло. У вас, ирландцев, прямо-таки блестящий ум.
Конечно, все это страшный вздор, но какая остроумная мысль! Откуда вы
только это берете! Вы непременно должны написать об этом статью; вам за
нее заплатят. Если "Природа" не возьмет, я ее устрою в "Инженерный
вестник", - я знаком с редактором. Дойл. Вернемся к делу. Надо вам рассказать о Норе. Бродбент. Нет, нет, это была бестактность с моей стороны. Я не должен был
этого касаться. Дойл. Я все-таки расскажу. У Норы есть состояние. Бродбент (с живым интересом). Вот как! И большое? Дойл. Сорок в год. Бродбент. Сорок тысяч? Дойл. Нет. Просто сорок. Сорок фунтов. Бродбент (поражен). И это у вас в Роскулене называется состоянием? Дойл. В Роскулене, если у девушки есть приданое в пять фунтов, она и это
считает состоянием. А сорок фунтов в год - это и в самом деле
состояние; и Нора пользуется большим уважением в обществе в качестве
богатой наследницы. Эти сорок фунтов не раз помогали моему отцу сводить
концы с концами, когда ему приходилось туго. Мой отец был земельным
агентом у ее отца. Когда он умер, она приехала к нам погостить и с тех
пор живет у нас. Бродбент (слушает внимательно, начиная подозревать, что Ларри соблазнил
Нору, и решив вывести его на чистую воду). С каких пор? Сколько вам
было лет, когда она приехала? Дойл. Семнадцать. И ей было столько же. Будь она постарше и поумней, она не
стала бы у нас жить. Мы провели вместе года полтора, пока я не уехал в
Дублин учиться. Потом мы виделись, когда я приезжал домой на рождество
и на пасху. Для нее это, должно быть, всякий раз было событие, хотя я
