— Эка напасть, и людишек никого кругом, — заволновался старик. — Ведь Грунькин участок — рукой подать. Ну-ка, Васька, бежим…
Откуда взялась у старика сила! Тяжело, со свистом дыша, перепрыгивая через кочки и таволожник, Макарыч побежал к месту пожара.
Огонь прошёл по жнивью и перекинулся на целинный участок, густо покрытый высохшей травой. С треском, заваливая землю клубами едкого дыма, вспыхивали пересохшие, спутанные ветрами стебли трав. Макарыч сдёрнул с себя фуфайку и, не обращая внимания на жар, стал хлестать ею по огню. Его лицо тотчас же лизнул сердитый язык пламени, белая окладистая борода Макарыча задымилась.
— Дедушка, сгоришь, сгори-ишь… — испуганно заревел Васька. Жучка с пронзительным лаем металась у огня.
— Цыц, ты!.. — прохрипел Макарыч, отрывая руки от обгоревшего лица. — Эх, Грунька, хлопотунья, недоглядела…
И он снова принялся хлестать по огню тлеющей фуфайкой. Потом, повернув к Ваське обгорелую бороду, закричал:
— Беги в деревню. Пусть сюда все… кто есть…
— Сгоришь, дедушка-а, — плакал Васька, не трогаясь с места.
— Ах ты, варнак этакий! Беги, говорю, что есть духу. Не сгорю, коли быстро добежишь. Ну?.. — с тяжёлой одышкой закричал старик.
Васька сорвался с места. Пробежав немного, он оглянулся, ещё раз испуганно протянул «дедушка-а»… — и снова побежал в деревню…
Когда подоспели колхозники, Макарыч неподвижно лежал поперёк межи в наполовину истлевшей одежде. Рядом валялись лохмотья фуфайки да обгорелое бамбуковое удилище. В воздухе ещё стоял негустой запах степного пожарища.
Безмолвные, окаменевшие стояли вокруг колхозники. Перед телом Макарыча кое-где дымились тлеющие остатки бурьяна, горько чадили остатки ватной фуфайки. А по другую сторону тела стеной стоял пересохший, почерневший от дыма бурьян.
— Ну? — глотая воздух, спросил председатель.
— Чуть-чуть бьётся, — ответил колхозный фельдшер, щупавший у Макарыча пульс.
Больше никто ни о чём не говорил. Молча, бережно положили старика на подводу и увезли в районную больницу.
* * *
Умирал Макарыч тихо и спокойно, в ясный ноябрьский день. На дворе было бело от первого снега. Стены просторной больничной палаты тоже были выкрашены белой масляной краской, и сам Макарыч был весь белый, перебинтованный с головы до ног. Рядом молча сидел похудевший за несколько дней председатель колхоза Пётр Никитич. Маринка стояла у изголовья и прижимала ко рту скомканный платок.
Макарыч тяжело вздохнул и проговорил:
— Манюшка, взглянуть бы ещё раз на улочку…
Маринка осторожно повернула к окну его забинтованную голову.
— Эка благодать… Снежок, рай в природе. Точно помолодело всё.
Потом закрыл глаза и долго молчал, словно уснул.
— Долог век-то, да прожит, — чуть шевельнул он, наконец, губами.
— Дедушка! — воскликнула Маринка.
— А ты, Манюшка, не плачь, — заговорил Макарыч медленно, часто прерывая свою речь, — старый я, вот и умру. А легко мне, потому… Ведь всё у меня тут, в колхозе… Вся душа в нём. Спокойно теперь умру и легко. Дай бог каждому так вот…
Полчаса Макарыч лежал, не шевелясь, и снова открыл глаза.
— А Груняшка-то, как она? — спросил он, отрывисто дыша.
Маринка поняла и ответила:
— По сорок одному с лишним собрали… с того участка.
Макарыч еле заметно кивнул забинтованной головой.
— Вишь ты, слово, значит, выполнила. А всё плакала: погибнет хлеб. По сорок одному… А вон Васютка… по сто, говорит, соберу. И соберёт, придёт время, соберёт… потому…
Больше Макарыч не говорил.
Пётр Никитич вывел из больницы заливающуюся слезами Маринку. Завидя их, стоявшие у больничных ворот колхозники медленно сняли шапки. Только Васька, присев у забора, вдруг беззвучно заплакал, закрыв лицо красными вязаными варежками. Жучка жалобно скулила, закидывала лапы ему на грудь и всё пыталась заглянуть в мокрые глаза своего молодого хозяина.
Потом колхозники молча окружили Маринку и, бережно поддерживая, повели домой. И Маринка, почувствовав в этом безмолвном прикосновении великую теплоту и заботу о ней, встрепенулась, медленно подняла голову и пошла быстрее, ступая на землю всё увереннее и тверже.
_____
Последние километры до Токсуя пришлось ехать на машине.
Я сижу на ящике с консервами, а Петя пристроился на лежащем в кузове запасном автомобильном колесе.
Ещё в доме колхозника, где мы ночевали, я узнал, что Пете вчера исполнилось двадцать лет, что он работает стажёром на автомашине своего друга Васи Говоркова, и что шофёра лучше этого Говоркова нет во всём Токсуйском отделении «Союззаготтранса».
Время от времени Петя поглядывает сквозь заднее стекло на сидящую в кабинке белокурую девушку в лёгком ситцевом платьице.
— Случайно, не ваша знакомая? — спросил я. Мне показалось, Петя чуть покраснел.
— Нет, что вы… — смутился он. — Собственно, вообще-то знакомы, конечно. Это Машенька, наша буфетчица.
Будущий шофёр долго молчал и старался больше не смотреть на девушку.
— Вот вы говорите «случайно»… — наконец проговорил он, докуривая папиросу. — А случайностей в жизни не бывает.
— Это почему же? Вот мы с вами встретились совершенно случайно.
— Ну, то мы, а то… — и Петя умолк на полуслове. Минуты три молчал. Видимо, он что-то обдумывал или вспоминал. Папироса была уже выкурена. Старательно затушив её, он резким щелчком выбросил окурок далеко за борт.
— Мой друг Вася Говорков тоже считал когда-то, что всё в мире непостоянно и случайно. Я, как его стажёр, могу со всей ответственностью сказать, что во всей Токсуйской конторе «Союззаготтранса» нет шофёра, который был бы больше него влюблён в свою профессию, а тем не менее он сказал как-то, что даже шофёром стал случайно.
— Шутка судьбы, — хитро улыбаясь, заявил Вася Говорков, когда ему кто-то пытался доказать, что выбор профессии не может быть случайностью. — В душе я бухгалтер.
Конечно, Вася шутил. Но эта необдуманная шутка причинила ему много неприятностей.
Дело в том, что Вася терпеть не мог счётных работников. С высоты своего шофёрского положения он смотрел на них с некоторым превосходством. Но прошлым летом случилось непредвиденное: к счётным работникам он стал питать, я бы сказал, уважение. Собственно, не ко всем, а к некоторым. Если ещё точнее сказать — к одному из них.
И надо же было кому-то на базе пронюхать это. Шофёры — народ весёлый, ради шутки, как говорят, не пощадят отца родного.
Разговор начинался всегда издалека, как будто с безобидных вещей.
— Везёт тебе, Вася, — говорил какой-нибудь шофёр, улыбаясь во весь рот. — В этом месяце опять сто семьдесят процентов нормы отбухал.
Васю вводила в заблуждение эта широкая улыбка, он тоже смеялся, вытирал промасленной тряпкой руки и отвечал:
— Это случайно.
В разговор обычно вмешивался ещё кто-нибудь из шофёров:
— Там, в конторе, тебе, Вася, наверное, неправильно процент выработки подсчитали.
— То есть как это неправильно? — возмущался первый шофёр.
— Я знаю две великие науки, где ошибки исключены.
— Это какие же науки?
— Статистика и бухгалтерия.
При этом собеседники щурили глаза и смотрели на Васю исподлобья. Вася не выносил этих взглядов, что-то отвечал, вроде: «но, но, полегче на поворотах» или «не ту скорость включил», и отходил прочь.
Надо вам сказать, что Вася был не из робких. На собраниях, бывает, так разнесёт начальство, что сам Терентий Павлович, управляющий Токсуйским отделением «Союззаготтранса», побаивается Говоркова. Сидит, бывало, Терентий Павлович в президиуме и всё на Васю поглядывает: выступит или нет? А когда Вася идёт к трибуне, так Терентий Павлович опускает глаза на зелёную скатерть и почему-то начинает часто гладить лысину.
— А здорово ты его, Вася, — загудят ребята, когда Говорков, сойдя с трибуны, втиснется в их круг. — Так и припечатал к месту.
Ну, а здесь, значит, когда разговор заходил о бухгалтерии, он смущался, краснел даже, хотя мне, как его другу, стыдно об этом говорить, и уходил. Но шофёры знаете ведь что за народ! Не отпустят, пока окончательно не добьют человека.
— Что это он? — спрашивает один из них, Петя Кравцов, который в прошлом году отрез на костюм получил в виде премии. И спрашивает так, чтобы Васе всё было слышно.
— То есть как что? Переживает человек.
— Ты скажи, нежная душа!
— Дело не в душе, а в бухгалтере.
— В каком бухгалтере?
— А в таком, про которого он сам сказал: «В душе у меня бухгалтер». Забыл, что ли?
Я, как Васин друг, пытался было доказать, что Вася говорил не так. Да где там? Меня же обвинили в том, что я не дорос до понимания шофёрской психологии. А Петя Кравцов, мой тезка, так тот прямо заявил:
