интересно.
– Кстати, о птичках, – слегка улыбается Пол. – Я правда все это видел прежде. Шесть лет назад, когда приезжал сюда с контессой. Все, что я хотел увидеть, мне тогда показали.
Мысленно говорю ему: черт с тобой. В который раз убеждаюсь, что первое впечатление о человеке – самое верное. Ну и пусть, вряд ли я снова увижусь с этими людьми. С Полом уж точно. Правда, сейчас, расставаясь с ними, я должен оплатить все, что они съели и выпили. Цифра астрономическая… ладно, неважно. Почему-то мне кажется, что заработанные здесь деньги мне не принадлежат. Что надо срочно потратить их, пока не пропали.
Но на что мне их тратить? Покупки тоже как будто не принадлежат мне, и большой синий кабриолет – точно не мой. Как тот, кем я себя воображаю, может владеть такой крутой машиной? Подобная вычурность не просто постыдна, она абсурдна. И садясь в машину, я чувствую себя самозванцем: если она моя, то я должен быть кем-то другим… Однако на регистрационных бумагах стоит мое имя, а в кармане у меня ключ, который подходит к замку зажигания.
Еду через жилой район по симпатичной улице в обрамлении палисандров. Я здесь живу. Проезжаю мимо дома, в котором у меня квартира. Я снял ее с мебелью, а раз жилье мне не принадлежит, не стал делать перестановку, не поменял картин – неплохие, кстати, репродукции французских импрессионистов; главным образом Ренуара, который сейчас в большом фаворе у колонии киношников. Здесь почти нет следов моего присутствия; придется искать отпечатки пальцев, лишь бы доказать, что я тут жил. Да и те, я уверен, будут едва различимыми. Заехать домой времени нет, пора возвращаться на студию. Я лишь слегка притормаживаю и вижу, как садовник-японец поливает лужайку, как цветет облаком золотистой пыльцы акация у окна, как зависла у бетона колибри. Включаю радио в машине. Слушаю рекламу и музыку. Часы фирмы «Булова». Купите «форд». «Я женился на ангеле» [86]. Новости. Прошлой ночью на Лондон вновь устроили массированный налет. В Англии уже наступила ночь, и лондонцы в кромешной тьме светомаскировки спешат кто куда, прислушиваясь в ожидании первых сирен и канонады. Прямо сейчас в этом невообразимо далеком мире кто-нибудь – Стивен, Аллен, Э. М., Джон или Мэри – наверняка думает обо мне, словно говоря об умершем: Кристофер то, Кристофер это, поступал эдак и делал то-то. А в другом мире, который намного, намного дальше – удаленный на световые года в психологическом смысле, – есть Вальдемар. И, может быть, он тоже думает обо мне.
Предположим, у меня есть власть над пятимиллионной армией и мне под силу в момент уничтожить ее, нажав кнопку на электрическом пульте. Последний, пятимиллионный человек в этой армии – Вальдемар. Нажму ли я кнопку? Нет, конечно же, нет, пускай даже остальные четыре миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек – изверги, готовые уничтожить мир. Это ниже моих убеждений и аргументов Августуса Парра, мой личный краеугольный камень непоколебимого пацифизма. Говорить о таком было бы стыдно даже Августусу.
То-то удивился бы сам Вальдемар!
А если он уже мертв, лежит где-нибудь в форме гитлеровца на подступах к Франции?.. Мой довод останется неизменен. Если я решил не нажимать кнопку из-за Вальдемара, я не нажму ее никогда. Ведь Вальдемаром может быть кто угодно.
Корпус сценаристов на студии – белый и огромный, как банк, под реющим американским флагом. За стойкой рецепции симпатичная девочка, как с экрана, и парень-курьер в синей студийной форме. Когда прохожу мимо, девочка даже не поднимает на меня глаз; это часть ее роли. Однако она узнала меня и давит кнопку на пульте, открывая передо мной дверь во внутреннее помещение. Дверь – обычная, низковатая, из твердой древесины, но только если ты в нее входишь. Для актеров-неудачников, мелких агентов, к которым никто не обращается, и туристов она волшебная. В вестибюле вечно сидит кто-нибудь из последней категории и смотрит на нее в надежде пройти на ту сторону или хотя бы узреть, как из нее выходит звезда или продюсер.
За дверью – проход, напоминающий коридор на борту лайнера. Света солнца нет, разве что в дальнем конце; круглыми сутками он освещен плавно изогнутыми светильниками под потолком. Навстречу мне попадается пара коллег, и мы с ними, не останавливаясь, обмениваемся ритуальными приветствиями: «Привет, Крис» – «Привет, Берни», «Привет, Крис» – «Привет, Морт», «Как дела?» – «Отлично», «Как жизнь?» – «Лучше не бывает!» А вот и самая странная из всех странностей: моя собственная именная табличка на одной из дверей.
Вхожу к себе, сажусь за стол и беру сценарий в синей обложке. На ней отпечатано «РАБОЧИЙ ВАРИАНТ» – прямо идеальное название для самого фильма! – и «ПРОСЬБА ВЕРНУТЬ В ОТДЕЛ СТЕНОГРАФИИ». Моему продюсеру нравится, но кое-кто в руководстве полагает, что сцену в Британском музее следует переписать.
– Ты шикарно потрудился, Крис. Теперь нам нужна толика тепла. Понимаешь, о чем я?
Я точно понимаю, о чем говорит продюсер.
Заряжаю лист бумаги в пишущую машинку и со спартанским удовлетворением ощущаю профессиональную тягу закурить перед работой. После полугода воздержания она очень слабая. Потом я планомерно, почти без колебаний, принимаюсь печатать, привнося теплоту, совсем как художник добавляет оттенки. Я точно знаю, чего хочет руководство и мой продюсер и как именно это им дать. Работа слишком скучная для цинизма и слишком скромная для презрения. Не сомневаюсь, придет день, и ее станут выполнять машины. А пока надо быть как можно самоотверженнее. «Бхагавадгита», говорит Августус, учит: всякое действие символично. Делаешь дело в таком духе и оставляешь как подношение [87].
Как я рад, что не дал накачать себя за обедом, не поддался на провокации, не предал ту жизнь, которой сейчас пытаюсь жить, и ее правила! Сейчас, говорю себе, я хотя бы играю в свою игру, а не в игру Иных… Ну-ну, осторожнее! Остановись! Помни, что Августус говорит о духовной гордыне… И я торопливо ищу спасения в Британском музее.
Прошло, должно быть, две недели после того обеда в ресторане в Беверли-Хиллз, когда я вновь услышал Пола. Как-то утром он позвонил мне на студию.
– Это Кристофер?
– Да.
– Точно?
– В каком смысле – точно?
– Наконец! Тебе что, запрещено принимать сообщения?
– Нет, конечно же.
– Ты боишься, что тебе кто-то позвонит? Тебя, часом, не шантажируют?
– Нет, меня не шантажируют. – Поразительно, как же его мрачный, тягучий говор раздражает, волнует и вынуждает оправдываться.
– Ты так и получаешь тысячу долларов?
– Дорабатываю последний месяц. Кстати, когда мы познакомились, я уже уведомил студию об уходе. Надо было только один сценарий закончить. – Да, я оправдывался! Ведь последователь Августуса Парра не должен терять время, связываясь с роскошью киностудий. (Августус порой и сам дразнил меня по этому поводу: «Будь осторожен, мой дорогой Кристофер!
