Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей

«Ма бесвак фор орм тра фэгир вур», – говорила она, и что-то роковое слышалось в этом. И еще: «Сео лео гиф хо плай онбирит авит эрест аир лэдтоу». Слова эти были какие-то волшебные, иначе я не помнил бы их до сих пор.

Мимо меня бочком-бочком, опустив голову, быстро прошел мэр Нью-Бэйтауна, и, поздоровавшись с ним, я услышал отрывистое «добрый вечер» в ответ.

Я почувствовал свой дом, старинный дом Хоули, за полквартала. Вчера вечером он был окутан паутиной уныния, но в этот окаймленный грозой вечер все в нем излучало радостное волнение. Дома, точно опалы, меняют окраску в течение дня. Старушка Мэри услышала мои шаги на дорожке и мелькнула в дверях, как язычок огня.

– А вот не догадаешься! – сказала она и вытянула руки ладонями внутрь, точно придерживая большой сверток.

Те слова все еще были со мной, и я сказал:

– Сео лео гиф хо плай онбирит авит эрест айр лэдтоу.

– Близко, но не совсем.

– Какой-то неизвестный поклонник преподнес нам динозавра.

– Нет, не отгадал, но моя новость ничуть не хуже. А скажу я тебе только тогда, когда ты умоешься, потому что такие вещи надо выслушивать чистеньким.

– Пока что я слушаю любовную песнь краснозадого павиана. – И это была чистая правда – песнь неслась из гостиной, где Аллен терзал свою душу бунтарством: «Мурашки, мурашки от взглядов милашки, а ты не веришь в мою любовь». – Знаешь что, ангел мой небесный, я сейчас его подожгу.

– Нет, не посмеешь. Особенно когда тебе все будет сказано.

– А нельзя сказать, пока я еще грязный?

– Нет.

Я вошел в гостиную. Мой сын ответил на мое приветствие с тем осмысленным выражением лица, какое бывает у человека, когда он жует резинку.

– Надеюсь, твое бедное верное сердце подобрали с полу?

– Чего?

– Не чего, а что. Последний раз я слышал, что его грубо растоптали.

– Боевик! – сказал он. – Первым номером по всей Америке. За две недели распродано два миллиона пластинок.

– Прекрасно! Значит, твое будущее обеспечено. – Поднимаясь по лестнице, я подхватил припев: – «Мурашки, мурашки от взглядов милашки, а ты не веришь в мою любовь».

Эллен подкралась ко мне с книжкой в руках, заложенной между страницами пальцем. Я знаю ее повадку. Она задаст мне какой-нибудь вопрос, по ее мнению интересный для меня, а потом как бы невзначай выпалит то, что хотела сказать Мэри. Эллен торжествует, когда ей удается забежать вперед. Не назову ее сплетницей, но есть за ней такой грех. Я показал ей скрещенные пальцы:

– Чур, молчать!

– Но, папа…

– Чур! Сказано – чур, значит, молчать, тепличная гвоздичка. – Я захлопнул за собой дверь и крикнул: – Моя ванная – моя крепость! – И услышал ее смех. Не верю детям, когда они хохочут над моими шутками. Я докрасна натер себе лицо и так яростно чистил зубы, что из десен выступила кровь. Потом побрился, надел чистую рубашку и ненавистный моей дочери галстук-бабочку, как бы подняв знамя восстания.

Моя Мэри вся дрожала от нетерпения.

– Ты просто не поверишь.

– Сео лео гиф хо плай онбирит. Говори.

– Марджи самый верный друг на свете.

– Цитирую: «…Человек, который изобрел часы с кукушкой, умер. Это не ново, но слышать приятно…»

– Ни за что не догадаешься… Она возьмет детей на свое попечение, чтобы мы с тобой могли уехать.

– Опять какой-нибудь трюк?

– Я ее не просила. Она сама.

– Да эти детки съедят ее заживо.

– Они ее обожают. В воскресенье она повезет их поездом в Нью-Йорк, переночует с ними у одной своей знакомой, а в понедельник поведет их в Рокфеллер-центр смотреть подъем нового флага с пятьюдесятью звездочками, потом будет парад и… и все прочее.

– Не верю своим ушам.

– Как это мило, правда?

– Очень мило. А мы с тобой убежим в Монток, мышка?

– Я уже звонила туда и просила оставить нам номер.

– Все как в бреду. Меня сейчас разорвет на части. Чувствую, как пухну, пухну.

Я хотел рассказать ей про лавку, но слишком большое количество новостей может вызвать несварение. Лучше подождать и выложить ей все это в Монтоке.

В кухню прошмыгнула Эллен.

– Папа, а розового камешка нет в горке.

– Он у меня. Вот здесь, в кармане. Возьми, положи его на место.

– Ты же не велел выносить его из дому.

– И не велю, под страхом смертной казни.

Она чуть ли не с жадностью вырвала у меня талисман и, держа его обеими руками, понесла в гостиную.

Мэри устремила на меня какой-то странный хмурый взгляд.

– Зачем ты его брал, Итен?

– На счастье, родная. И подействовало.

Третьего июля, в воскресенье, дождь лил весь день, как и полагалось, и его жирные капли были какие-то особенно мокрые. Мы пробирались по шоссе в извивающемся, точно червяк, потоке машин, немножко важничая и в то же время чувствуя себя беспомощными и потерянными, словно птицы, выпущенные из клетки на волю и испугавшиеся, когда эта воля вдруг показала им свои зубы. Мэри сидела очень прямо, и от нее пахло только что выглаженным полотном.

– Ты довольна? Тебе весело?

– Я все время прислушиваюсь, как там дети?

– Знаю. Моя тетушка Дебора называла это тоской в веселье. Лети, птица моя! Вот эти оборочки у тебя на плечах – это твои крылья, дурочка.

Она улыбнулась и прижалась ко мне.

– Приятно, а все-таки я прислушиваюсь – как там дети? Интересно, что они сейчас делают?

– Все, что угодно, только не думают о том, что делаем мы.

– Да, верно. Им это не интересно.

– Так давай перещеголяем их. Я увидел твою трирему, о нильская змейка, и понял: наш день настал. Сегодня вечером Октавиан будет просить хлеба у какого-нибудь греческого пастуха.

– Бог знает что ты болтаешь. Аллен никогда не смотрит, куда идет. Может побежать прямо на красный свет.

– Да, да! А бедная наша хромоножка Эллен. Правда, сердце у нее золотое, и личиком она недурна. Может, кто-нибудь и полюбит ее, а ногу ей ампутируют.

– Ну, дай мне поволноваться немножко. Мне так лучше.

– Блестяще сформулировано. Ну что ж, давай вдвоем представим себе все ужасы, которые могут случиться.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю. Но вы сами, ваше высочество, принесли в нашу семью гемофилию. Она передается по женской линии. В результате у нас с вами двое гемофиликов.

– Ты самый нежный отец на свете.

– Виновен я! Таких скотов не сыщешь, брат, нигде.

– Я тебя люблю.

– Вот такие волнения я одобряю. Посмотри направо. Видишь, как песок маленькими твердыми волнами набегает на дорогу из-под вереска и дрока? Дождевые капли ударяются о землю и отскакивают от нее мельчайшими брызгами, как туман. Мне всегда казалось, что здесь похоже на Дартмур или Эксмур, хотя и то и другое я видел только на картинках. Знаешь, первый девонский человек, вероятно, почувствовал бы себя в этих местах как дома. Интересно, призраки здесь бродят?

– Если не бродят, так ты их вполне заменишь.

– Комплименты хороши, когда они от всего сердца.

– Сейчас не до этого. Справа должен быть поворот. Смотри, когда будет указатель с надписью «Муркрофт».

И указатель появился. Эта длинная, узкая, точно веретено, оконечность Лонг-Айленда хороша тем, что почва здесь впитывает в себя дождь и слякоти после этого не бывает.

Нам отвели целый кукольный домик, чистенький, весь в ситчике, с прославленными рекламой супружескими кроватями, пухлыми, точно булочки.

– Это мне не нравится.

– Вот глупый! Они же рядом стоят – дотянуться можно.

– Еще дотягиваться? Это меня не устраивает, непотребная девица!

Обедали мы изысканно – ели мэнские лангусты и пили белое вино – много белого вина, так что у моей Мэри заблестели глаза. А я еще коварно подливал ей коньяку, пока у меня у самого не зашумело в голове. Не я, а она вспомнила номер нашего кукольного домика, и не мне, а ей удалось попасть ключом в замочную скважину. В дальнейшем выпитый коньяк не помешал мне – впрочем, если бы ей не хотелось, ничего бы и не было.

Потом, удовлетворенно потягиваясь, она положила голову мне на правую руку и улыбнулась, и негромко протяжно зевнула.

– Тебя что-то тревожит?

– Глупости какие. Ты не успела заснуть, а уже видишь сны.

– Ты так стараешься, чтобы мне было хорошо. Я не пойму, что с тобой? Тебя что-то беспокоит.

Странные, прозорливые минуты – первые ступеньки сна.

– Да, беспокоит. Ну, теперь довольна? Ты никому не рассказывай, но небо обрушилось на землю, и кусочек его попал мне на хвост.

Она сладко уснула со своей языческой улыбкой на губах. Я высвободил руку, встал и постоял в проходе между кроватями. Дождь кончился, только с крыш все еще капало, и четвертушка луны поблескивала в миллионах капелек. Beaux reves[30], дорогая моя радость. Только смотри, чтобы небо не упало на нас!

Моя постель была прохладна, но чересчур мягкая, и мне было видно, как четкий месяц бежит сквозь тянущиеся к морю облака. Зловеще закричала где-то выпь. Я скрестил пальцы на обеих руках. Чур меня, хотя бы ненадолго. Двойное чур меня. Ведь на хвост мне упала всего лишь маленькая горошина.