еще и талант. Нам же приходится натаскивать их за полтора месяца, и талантов среди них не так уж много.
– А летчики из них получаются отличные.
– Танкисты тоже получились бы. Если бы можно было выбирать тех, у кого есть призвание. Это же как со священниками. Нужно иметь особый склад. Особенно теперь, когда появилось столько противотанковых средств.
У Чикоте уже опустили железные ставни и теперь запирали двери. Больше никого не впускали. Но полчаса до закрытия еще можно было посидеть.
– Мне здесь нравится, – сказал Эл. – И уже не так шумно. Помнишь, когда я служил на флоте, мы встретились в Новом Орлеане и пошли выпить в бар отеля «Монтелеоне», и там парень, ужасно похожий на святого Себастьяна, выкликал постояльцев смешным таким распевом, и я дал ему четвертак, чтобы он выкликнул мистера Би Эф Разгильдяя.
– Ты сейчас так же «пропел»: «Каса-дель-Кампо».
– Ну да, – сказал он. – Как вспомню, так не могу удержаться от смеха. – Потом он продолжил: – Видишь ли, теперь танков уже не боятся. Никто. Мы тоже. Но они все еще приносят пользу. Действительно приносят. Только из-за этих противотанковых средств они стали чертовски уязвимыми. Может, мне следовало выбрать другую военную специальность? Да нет, конечно. Потому что танки все еще полезны. Только вот при теперешнем их положении нужно чувствовать в себе настоящее призвание, чтобы служить на них. Теперь, чтобы быть танкистом, нужно обладать высокой политической сознательностью.
– Ты хороший танкист.
– Но завтра предпочел бы быть кем-нибудь другим, – сказал он. – Я, конечно, раскис и несу страшную ерунду, но имеет же человек право немного раскиснуть, если это никому не причиняет вреда. Знаешь, я люблю танки, только мы их неправильно используем, потому что пехота не обучена взаимодействовать с ними. Они просто хотят, чтобы танк шел впереди, создавая им прикрытие для продвижения. А это неправильно. Они тогда полностью зависят от танков и без них не могут сделать ни шагу. Иногда они даже развернуться в боевой порядок не хотят.
– Я знаю.
– Понимаешь, если бы у нас были танкисты, знающие свое дело, они бы вырывались вперед, подавляли противника пулеметным огнем, а потом отходили бы назад, пропуская пехоту, и вели бы огонь поверх ее головы, создавая пехоте прикрытие во время атаки. А другие танки, как кавалерия, налетали бы на пулеметные гнезда противника и уничтожали их. И они могли бы накрывать траншеи и продольным огнем разносить их в пух и прах. Кроме того, они могли бы доставлять пехоту к нужному месту или прикрывать ее продвижение наилучшим образом.
– А вместо этого?..
– А вместо этого все происходит так, как будет завтра. У нас, черт возьми, так мало орудий, что нас используют как малоподвижное бронированное средство доставки пушек. А как только ты останавливаешься и принимаешься изображать легкую артиллерию, ты теряешь подвижность, которая худо-бедно обеспечивает твою безопасность, и тебя начинают прицельно расстреливать из противотанкового оружия. А если не это, так мы вообще становимся чем-то вроде железных детских колясок для перевозки пехоты. И в конце концов уже не знаешь, коляска ли довезет тех, кто внутри, или им самим придется толкать ее. И никогда не знаешь, будет ли кто-нибудь позади тебя, когда ты доберешься до места.
– Сколько танков сейчас у бригады?
– По шесть на батальон. Всего тридцать. Но это теоретически.
– Ты бы все-таки пошел выкупался, а потом поедим.
– Ладно. Только не надо опекать меня и думать, что я чего-то боюсь, потому что я ничего не боюсь. Просто устал и захотелось поговорить. И духоподъемных разговоров не надо, для этого у нас есть политический комиссар, и я сам знаю, за что воюю, и ничего не боюсь. Но мне хотелось бы, чтобы нас использовали с умом и более эффективно.
– С чего ты взял, что я собираюсь поднимать твой дух?
– Вид у тебя такой.
– Я просто хотел узнать, не нужна ли тебе девушка, вместо того, чтобы вести жалобные разговоры о смерти.
– Нет, никакие девушки мне сегодня не нужны, а жалобные разговоры я буду вести сколько хочу, пока это никому не мешает. Или тебе мешает?
– Пошли, примешь ванну, – сказал я. – И можешь вести настолько жалобные разговоры, насколько тебе хочется.
– Как ты думаешь, кто был тот коротышка, который разглагольствовал так, будто слишком много знает?
– Понятия не имею, – сказал я. – Но постараюсь выяснить.
– Он на меня тоску нагнал, – сказал Эл. – Ладно, пошли.
Пожилой лысый официант отпер дверь и выпустил нас на улицу.
– Как там наступление, товарищи? – спросил он уже на пороге.
– Все нормально, товарищ, – ответил Эл. – Все хорошо.
– Слава богу, – сказал официант. – Мой сын воюет в Сто сорок пятой бригаде. Вы с ней не сталкивались?
– Я танкист, – сказал Эл. – А этот товарищ снимает кино. Ты не бывал в Сто сорок пятой? – обратился он ко мне.
– Нет, – сказал я.
– Они на Эстремадурской дороге, – сказал пожилой официант. – Мой мальчик – политический комиссар пулеметной роты. Это мой младший. Ему двадцать лет.
– А вы в какой партии состоите, товарищ? – спросил его Эл.
– Ни в какой, – сказал официант. – А мой сын – коммунист.
– Я тоже, – сказал Эл. – Наступление, товарищ, еще не достигло решающей стадии. Оно идет очень трудно. У фашистов очень сильные позиции. Вы, здесь, в тылу, должны держаться так же стойко, как мы там, на фронте. Возможно, нам не удастся взять их позиции сейчас, но мы уже доказали, что имеем теперь армию, способную наступать, и увидите: она себя еще покажет.
– А на Эстремадурской дороге, – спросил пожилой официант, все еще придерживая дверь, – там очень опасно?
– Нет, – сказал Эл. – Там сейчас спокойно. Вам незачем волноваться за вашего сына.
– Благослови вас господь, – сказал официант. – Спаси и сохрани.
Когда мы очутились на темной улице, Эл сказал:
– Господи Иисусе, какая политическая каша у него в голове.
– Он хороший человек, – сказал я. – Я давно его знаю.
– Да, вроде, хороший, – сказал Эл. – Но политически подковаться ему необходимо.
Мой номер во «Флориде» был набит битком. Играл патефон, в воздухе висел дым, на полу играли в кости. Поток желающих помыться товарищей не иссякал, и в комнате пахло дымом, мылом, нестиранной одеждой и паром из ванной комнаты.
Испанка по имени Манолита, очень аккуратно и скромно, хоть и не без претензии на французский шик одетая, очень веселая, с большим чувством достоинства и холодным взглядом близко посаженных глаз, сидела на кровати и разговаривала с английским журналистом. Если не считать патефона, было не слишком шумно.
– Это ведь ваша комната, если не ошибаюсь? – спросил английский журналист.
– Она зарегистрирована на мое имя, – сказал я. – Иногда я в ней сплю.
– А виски чей? – спросил он.
– Мой, – сказала Манолита. – Одну бутылку они уже выпили, я принесла другую.
– Молодец, дочка, – сказал я. – За мной три.
– Две, – сказала она. – Та была в подарок.
На столе рядом с моей пишущей машинкой стояла огромная наполовину открытая банка консервированной
