всех породивших его. Если он и не происходил из большой и славной семьи, то ему самому, казалось, предстояло оставить после себя семейку немалых размеров, ибо достаточно было взглянуть на этого крепкого молодца, чтобы сразу увидеть, что он предназначен самою природою сделаться родоначальником могучей расы богатырей.
Этот юноша мало-помалу сделался чрезвычайно частым гостем семейства Вебберов. Говорил он немного, зато засиживался подолгу. Он набивал трубку отца, как только она выгорала; поднимал вязальную спицу матери или клубок ниток, когда они падали на пол; гладил пушистую шерстку рыжей с черными пятнами кошки и помогал дочери управляться с чайником, доливая его кипятком из ярко начищенного медного котелка, который пел свои песни на очаге. Все эти маленькие услуги могут показаться сущими пустяками, но всякий раз, когда истинная любовь переводится на нижнеголландский, она неизменно находит свое наиболее красноречивое выражение только так, и отнюдь не иначе. Все это не осталось без отклика в семье Вебберов. Милый юноша снискал несомненную благосклонность матери; рыжая с черными пятнами кошка, хотя и принадлежала к числу наиболее равнодушных и жеманных представительниц своего вида, также, судя по ее поведению, одобрительно относилась к его визитам; котелок при его приближении начинал петь веселее и, казалось, приветствовал его своим «добро пожаловать», и если мы правильно прочитали застенчивые и робкие взгляды дочки, сидевшей за шитьем рядом с матерью, напустив на себя неприступный и важный вид – на ее лице играли при этом ямочки, – она тоже нисколько не уступала в своем расположении к гостю ни госпоже Веббер, ни старой кошке, ни котелку на огне.
Лишь один Вольферт не замечал, к чему клонится дело; погруженный в глубокие думы о росте города и капусты, он сидел и глядел в огонь, не роняя ни слова и попыхивая своею трубкой. Впрочем, как-то в позднюю пору, когда отменно любезная Эми, соблюдая обычай, провожала своего возлюбленного со свечою в руке до выходной двери и он, также соблюдая обычай, чмокнул ее на прощанье, громкий звук его поцелуя отдался эхом в длинной пустой прихожей с такою силою, что достиг даже тугого на ухо Вольферта. Он медленно и не сразу докопался до нового источника беспокойства. У него и в помине не было мысли о том, что его собственное дитя, которое, казалось, еще только вчера карабкалось к нему на колени и играло в куклы и с детскими домиками, станет вдруг помышлять о возлюбленных и замужестве. Он протер глаза, огляделся и, наконец, понял, что, пока он грезил о разных вещах, его девочка превратилась в зрелую женщину и, что хуже всего, успела влюбиться. Это обстоятельство явилось причиною новых забот бедного Вольферта. Он был добрым отцом, но вместе с тем он был рассудительным человеком. Избранник Эми был парень трудолюбивый и деятельный, но не обладал ни землей, ни деньгами. Мысли Вольферта всегда вертелись вокруг одного и того же: в случае замужества дочери он не видел никакого другого исхода, как выделение молодым части своего огорода, доходов с которого и так едва хватало на текущие нужды.
Как подобает рассудительному отцу, он решил поэтому пресечь эту любовь в самом зародыше, и, хотя ему нелегко было пойти против своего отцовского сердца и из блестящих глаз его дочери скатилось немало безмолвных слез, Вольферт отказал молодому человеку от дома. Эми явила, однако, образец дочернего повиновения и почитания родительской воли. Она даже не хмурилась и не дулась; она не сделала попытки воспротивиться отцовскому деспотизму; она не злилась и не устраивала истерик, что непременно проделали бы многочисленные читательницы романтических романов и повестей. Нет, разумеется, она не прибегла к подобной героической чепухе, уверяю вас. Напротив, она покорилась, как подобает послушной дочери; она захлопнула парадную дверь перед носом возлюбленного и если когда-нибудь удостаивала его свидания, то оно происходило или у кухонного окна, или через изгородь сада.
Все эти дела чрезвычайно тревожили Вольферта, и лоб его бороздили морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись, направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в двух милях от города. Это был излюбленный приют голландской части общины, ибо трактирщики тут испокон веку были голландцами и в нем продолжали сохраняться дух и вкусы доброго старого времени. Помещался этот трактир в старинном, на голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена первых переселенцев, служил, быть может, загородной резиденцией какого-нибудь богатого бюргера. Он был расположен поблизости от косы, прозываемой косою Корлира, которая далеко выдается здесь в Саунд и у которой прилив и отлив происходят с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей из вязов и платанов, которые, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со своею грустною, поникшей листвой, напоминавшей каскады воды, рождали представление о прохладе, окружавшей этот очаровательный уголок в знойные летние дни. Сюда по этой причине, как я уже сказал выше, сходилось немало пожилых старожилов Манхеттена, и в то время как одни метали в цель кольца и играли в шаффлборд [56] и кегли, другие глубокомысленно дымили трубками, беседовали об общинных делах и обсуждали городские события.
Вольферт Веббер направлялся в этот трактир бурным осенним днем. Ветер сорвал с вязов и ив последние листья, которые носились по полям шелестящими вихрями. Аллея, где обычно играли в кегли, была пустынна, ибо преждевременно наступивший холод загнал компанию под крышу трактира. Так как день был субботний, завсегдатаи клуба, главным образом чистокровные голландские бюргеры, к которым порою примешивались также представители других наций и стран, что вполне естественно для города со столь смешанным населением, собрались в полном составе.
У очага в огромном, обитом кожею кресле восседал полновластный диктатор этого крошечного мирка, достопочтенный Рамм, или, как принято было произносить его имя, Рамм Рапли. По происхождению он был валлонец и знаменит древностью своего рода, ибо его бабушка была первым белым ребенком, родившимся в этой провинции. Но еще большую славу снискали ему богатство и звание: он много лет сряду занимал высокий пост олдермена, и даже сам губернатор при встрече с ним снимал шляпу. Обитым кожею креслом он завладел с незапамятных пор и восседал на этом своего рода троне, становясь все дороднее и дороднее, пока, наконец, по прошествии ряда лет не заполнил его целиком. Для подданных слово его было непререкаемо, ибо, обладая огромным богатством, он не нуждался в том, чтобы подкреплять свое мнение доказательствами.
Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это происходило
