и подойти к нему. Ему надо было сказать что-то с глазу на глаз.
– В чем дело, Большой Человек?
Кончиками пальцев притянув ухо Мануэля к себе, он прошептал:
– Я потерял жену.
– Ой, нет!
– Сорок пять лет вместе прожили. Двадцать три дня назад умерла.
– Ой-ой-ой! Вот беда! Очень плохо.
– Еду сейчас на кладбище. Метель надвигается.
– Ох, такая была хорошая дама. Такая хорошая.
– Я заехал соли купить. Мне нужна грубая кошерная соль.
Мануэль подвел его к соли. Мистер Фрейтаг взял со стеллажа две пачки. На кассе Мануэль отказался брать деньги. Сам положил пачки в пакет и, как был, в рубашке с короткими рукавами, вышел на заснеженную улицу их проводить.
На прощанье они пожали друг другу руки. Мистер Фрейтаг, с трудом сдерживая слезы, сказал:
– Ты уж расскажи Долорес.
– Нехорошо это, – сказал Мануэль. – Ох нехорошо.
В машине мистер Фрейтаг вспомнил еще что-то и попытался открыть окошко. Не найдя на дверце ручку, он стал стучать в перегородку:
– Откройте! Я не могу открыть.
Рики нажала на кнопку, окошко открылось, старик успокоился.
– Мануэль! – крикнул он сквозь снегопад. – Мануэль, подойди-ка!
Молодой бакалейщик обернулся в дверях, устало провел рукой по волосам, стряхнул снег.
– Да, сэр.
– Мануэль, ты бы снег лопатой разгреб. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь поскользнулся.
Всю оставшуюся дорогу мистер Фрейтаг плакал. На коленях у него лежали две пачки крупной кошерной соли, и он так нежно держал пакет, словно это были останки миссис Фрейтаг. Снег бился в стекла машины тяжелыми клочьями, и Цукерман подумал, не попросить ли Рики повернуть назад. Метель уже началась. Но Цукерман чувствовал себя чистым столом, пустым столом, белесым выскобленным деревянным столом, ждущим, чтобы его накрыли. Сил в нем не осталось.
Они проехали под железнодорожным мостом, на котором спреем шести цветов были выведены надписи – будто нелепыми иероглифами.
– Вот ведь подонки! – сказал мистер Фрейтаг, увидев, как изуродовали общественную собственность.
В выбоинах на дороге под мостом стояла черная вода.
– Это преступление! – сказал мистер Фрейтаг. Тем временем Рики осторожно проезжала этот кусок пути. – Здесь ездят похоронные процессии. Катафалки, скорбящие, а Дэйли [51] лишь бы карманы набить, и все пусть идут к черту.
Они проехали через туннель, затем резко повернули на крутую мостовую вдоль железнодорожной ветки – там повсюду валялись какие-то ржавые железяки, а на другой стороне дороги, за высокой черной оградой начинались надгробья, километры кладбища без единого дерева, а вдалеке, у горизонта – огромное прямоугольное здание – видимо, какая-то фабрика, но из-за густого дыма, видного и сквозь метель, она напоминала нечто похуже.
– Здесь! – Мистер Фрейтаг застучал по перегородке. – Эти ворота.
И наконец разглядел, что шофер не мужчина. Он потянул Натана за рукав, но Натан был не здесь. Там, где кончается все, он тоже кончился. Он даже столом и то перестал быть.
Рики раскрыла черный зонт и сопроводила обоих пассажиров к воротам кладбища. Такая работа, и она ее выполняла. С уважением. К кому бы то ни было.
– Я увидел косу, девичью косу, но как-то это не осознал, – завел беседу мистер Фрейтаг. – У меня в мыслях только горе.
– Ничего страшного, сэр.
– Молодая женщина. И с машиной такого размера. В такую-то погоду.
– Начинала я в еврейском похоронном бюро. Это была моя первая шоферская работа.
– Неужели? Но… что вы возили?
– Родственников усопших.
– Поразительно!
– Я часто говорила мужу, что наверняка у евреев есть какие-то экстрасенсорные способности – так быстро они узнают, когда кто-то из евреев умирает. Скорбящим нет конца, откуда только они не приезжают, чтобы утешать родственников. Я тогда впервые общалась с евреями. После этого я и стала относиться к ним с уважением.
Мистер Фрейтаг расплакался.
– У меня три обувные коробки карточек с соболезнованиями.
– Что же, – сказала Рики, – это говорит о том, как сильно ее любили.
– У вас есть дети, юная леди?
– Нет, сэр. Пока нет.
– Непременно, непременно заведите детей!
По заснеженной дорожке мужчины вошли на еврейское кладбище одни. Они встали рядом перед кучей свежей земли и надгробием с фамилией. Теперь он был в ярости.
– Но я не так хотел! Почему ничего не разровняли? Почему не утрамбовали? Оставили так, словно это куча мусора! Целых три недели прошло, вот и снег повалил, а они до сих пор не сделали как следует! Как такое может быть – я этого не понимаю. Вот я говорю, могила Джулии, но слова эти смысла не имеют! Посмотрите, как они все оставили! – Он вел Цукермана за руку от одного фамильного надгробия к другому. – Мой брат тут лежит, моя невестка, потом Джулия – и снег тут, словно куча мусора, – а я буду тут. А там, – сказал он, махнув рукой в сторону дымящей фабрики, – там дальше, в старой части, ее отец и мать, мой отец, моя мать, мои две прелестные юные сестры, одной было шестнадцать, умерла у меня на руках…
Они стояли перед надгробием с надписью “Пол Фрейтаг 1899–1970”.
– Пол, у тебя там что, карманы есть? Глупый мой брат. Сделал деньги на перчатках. Ни гроша не тратил. Всю жизнь покупал вчерашний хлеб. Думал только о деньгах. О деньгах и о своем шланге. Прошу прощенья, но так оно и было. Вечно на жене лежал. И как ей это, вообще не думал. Покоя бедняжке не давал, даже когда у нее рак в матке был. Маленький такой, с виду – хозяин кондитерской лавки. А она была просто куколка. И с чудесным характером. Умница к тому же. В карты играла великолепно, Тилли – она всех могла обыграть. Как мы веселились, все вчетвером. В 1965 году продал бизнес за сто тысяч долларов, а помещение еще за сто тысяч. Ему платили по три-четыре тысячи в год только за то, чтобы он присматривал за бухгалтерией. Но он этой замечательной женщине ни гроша не давал, чтобы она что-нибудь себе купила. Два года он болел, и за это время даже не купил себе пульт управления, чтобы не надо было вылезать из кровати и переключать каналы. Все копил, до самого конца. До конца. До конца, Пол. У тебя там карманы есть, скупой ты ублюдок? Нет его – всех их нет. А я стою на краю и жду, когда меня столкнут. Знаете, как я сейчас живу со смертью? Ложусь вечером спать и говорю: “А мне по хрену”. Вот тогда и уходит страх смерти – когда тебе по хрену.
Он потащил Натана обратно к комьям мерзлой земли, наваленным над его женой.
– Ее Бобби. Ее сыночек. Как она нянчила его в темной комнате! Ребенок так тяжело болел свинкой. И вот что меняет жизнь. Не верю. Цук, это абсурд. Выбрал бы Бобби в жены ту девушку, знай он, что на сто процентов полноценный? Да ни за что! Он действительно был уверен, что ни на
