- Итак, вперед! Поглядим на этого Деда Мороза! - воскликнул наконец Патрик. Он прищелкнул языком, и наша собачья упряжка рванулась с места.
Понадобился добрый час, прежде чем мы добрались до того знака. Трудно определить расстояние, если нет никаких ориентиров. Конечно, мы сразу поняли, что это и впрямь обледеневший, занесенный снегом человек. Побросав все, что у нас было в руках, мы стали сметать снег с головы человека и с его плеч. Собаки скреблись где-то внизу, но отступили раньше нас. Дело в том, что человек этот уже не имел запаха. Руки он засунул в карманы куртки. Судя по его позе и по внешнему виду, человек свободно мог быть одним из нас, что, впрочем, ни о чем не говорило. Путешественник, который хотел добраться до этих мест, обязательно должен был считаться со здешним климатом. Лет через сто люди здесь будут, наверно, одеты почти так же, как этот замерзший незнакомец или как мы.
Больше всего нас поразило, что он стоял во весь рост. Все мы были почему-то убеждены, что стоя замерзнуть невозможно. Мы априори считали до этого, что замерзающий человек обязательно упадет или ляжет, выбившись из сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот, гляди-ка, человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да и к чему ему было прислониться? И мы не осмелились положить его горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.
Разумеется, для нас тоже существовала возможность замерзнуть, но кто думает о такой возможности всерьез?
Я старался освободить голову человека от маски из обледенелого снега, которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у нас иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали за мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не могли делать несколько человек одновременно, вот они и предоставили ее мне. Я должен был соблюдать сугубую осторожность, чтобы ничего не повредить. Чуть дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него были закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.
- Ничего удивительного, - сказал я. - Он даже не надел темных очков, а снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.
И тут вдруг мы обнаружили, что человек этот улыбался. Нет, он не насмехался над нами - что за чепуха! - он улыбался еще с тех самых пор. Это не был оскал мертвеца, ничего общего с улыбкой не имеющий. Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась в уголках его глаз, растянула тонкие бескровные губы. Он улыбался едва заметно, сперва казалось даже, ты ошибся. Но когда ты вглядывался внимательней, улыбка была видна отчетливо. Так улыбаются люди, которые вспоминают о чем-то приятном, как бы про себя, даже не подозревая, что на их лице блуждает улыбка. И более того, если кто-либо посторонний ее замечает, улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают, в чем дело, и человеку становится неприятно - он не может дать вразумительного ответа. Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю, что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с моим. Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами: внезапно ситуация, в какой мы очутились, показалась нам довольно бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы просто испугались. Словно по уговору, мы держались тише обычного. Например, в характере Патрика было бы отмочить какую-нибудь глупую шутку. Скажем, хлопнуть мертвеца по плечу и громко воскликнуть: "Привет, старик, наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!" Подобным образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не из-за невольного почтения к умершему или к смерти, как это считалось в давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и привыкнуть к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего человека. Она сковывала нас; не надо забывать также, что позади были чрезвычайно трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого мы часто отпускали остроты. Это уж как водится.
В тот памятный день мы не пошли дальше. Как раз наступил полдень обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать в это время наш дневной переход. Но на сей раз не пришлось даже принимать решения, все произошло само собой.
Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от него лагерь. Точно так же, как всегда. Каждый из нас делал определенное количество заученных движений, работа продвигалась быстро, времени на праздные мысли не оставалось. Мы поставили палатку и зажгли спиртовку. Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как каждая из них, урча, сожрала свою порцию, они свернулись калачиком на снегу. Наши собаки пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись мордой в задние лапы. За это время поспела и наша еда. Разогрелись консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как всегда, раздал капсулы с рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и принялись за еду. Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только когда бутылка рома, пущенная по кругу, вернулась на прежнее место и каждый сделал глоток, кто-то - не помню теперь кто, - помедлив немного, сказал: "Ему тоже не мешало бы согреться", он словно бы из вежливости произнес нечто вроде тоста за того человека на снегу. И тут мы все почувствовали: нам неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы сидим в теплой палатке и едим горячий суп, запивая его ромом. Но никто не поддержал разговора. Да и что мы могли, в сущности, сделать? В конце концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.
После еды и после того, как мы почистили тарелки и ложки снегом, а потом уложили их опять, трое моих спутников, как ни в чем не бывало, залезли в свои спальные мешки. А Блез взялся за приборы, которые он тащил всю дорогу, чтобы ежедневно измерять температуру и влажность воздуха и, разумеется, точно определять долготу и широту. И еще бог его знает что. Я не очень-то разбирался в этой премудрости, но всегда помогал ему, записывая цифры, которые он мне диктовал в специальную тетрадь с соответствующими графами. Так мы поступили и в тот день.
Блез относился к своим измерениям весьма серьезно. Я часто поддразнивал его. Спрашивал: какая нам разница, в какой точке мы находимся? В сущности, это нас не должно занимать. Предположим даже, что тетрадка Блеза в один прекрасный день попадет в руки исследователя, хотя это совсем не входит в паши намерения. Что тогда? Люди занесут новые данные в свои справочники и энциклопедии и раздуются от гордости, решат, что они сделали еще шажок вперед. Но это коснется только чистой науки. Простой смертный не продвинется с этими данными даже на полшажка, ведь, когда дело принимает серьезный оборот, никто не знает, зачем ему вся эта писанина. Я высмеивал также наши витаминные таблетки. Говорил, что они призваны предохранять нас от действительности, от которой не спасешься.
Но Блеза мои разговоры отнюдь не смущали; он считал необходимым использовать любые достижения современной науки, даже если в каждом отдельном случае ты знаешь - польза от этого будет лишь относительная. В качестве аргумента он приводил такой пример: люди, называемые сейчас дикарями, тоже обладали разными секретами, которые помогали им переносить невероятные перегрузки. Но я никак не мог отделаться от впечатления: Блез только потому так добросовестно относился к своим измерениям, что это вселяло в него некоторую дополнительную бодрость. Лично я был убежден, что мы будем скорее продвигаться вперед, если не станем беспрерывно оглядываться назад. Что касается Блеза, то он называл эго "романтикой навыворот".
Впрочем, обо всем этом было говорено-переговорено, наш спор стал чуть ли не такой же непременной принадлежностью послеобеденного времени, как пищеварение... Но на сей раз я не произнес ни слова. Не сомневаюсь, что Блез это заметил, по и он не проронил ни слова.
- Погода все время улучшается, - только и сказал он, когда мы закончили свою работу.
И впрямь, теперь это стало ясно без всяких приборов. На замерзшего человека мы не обращали внимания. Довольно медленно мы побрели к своим тюкам с продовольствием; как всегда, мы обложили ими палатку, чтобы придать ей устойчивость. Кроме того, если бы собаки накинулись на тюки, мы заметили бы это своевременно. Набега собак нельзя было полностью исключить. Блез несколько раз пнул ногой тюки, и я последовал его примеру. При этом опять-таки не было сказано ни слова. Потом мы залезли в палатку и закурили. Эта сигарета была, что называется, незаконная, у нас их вообще оставалось немного, по две штуки на человека в день. В первое время мы были чересчур расточительны.
Я и Блез считали, что наши спутники спят, но мы ошиблись. А может, они проснулись, почуяв запах табака. Внезапно раздался чей-то голос из спального мешка:
