Ознакомительная версия.
…А тут навалилась такая жуткая жара, ну совершенно ненормальная! В те дни – по радио, по телевизору, на улицах – все говорили только об одном: «Пожары!…» «Вы слышали? Всё горит!…»
Горят леса во Владимирской области, полыхают торфяники… В лесах гибнут звери, птицы… Пожары подступают всё ближе к Москве…
Дым… гарь… тяжёлый, удушающий смог опустился на город…
Дышать трудно и днём, и ночью. Ночью жара не спадает. Утром, выглянув в окно, не видишь соседних домов – всё затянуто белой мглой… Весь день в белой мгле горят фонари… Машины едут почти на ощупь по мутным дорогам, в киселе горького тумана, с включёнными фарами… Жара… дым… пахнет гарью…
В Москонцерте, у площади трёх вокзалов, с окнами, выходящими на южную сторону, прямо на раскалённую улицу, здесь размещался не плановый отдел, а маленький ад… В раскрытые окна вливались дым, вонь бензина и выхлопных газов. В те годы бензин был отвратительный, а по нашей улице грохотали грузовики…
Все мечтали о дожде, но дождя не было уже месяц. Можно принести из дому полотенце и, намочив его под краном, положить себе на голову, или на грудь. Можно даже притащить тазик и, наполнив его холодной водой, поставить под стол и опустить в него ноги. Так – легче. На несколько минут. «Ой, не могу, умираю», – причитала женщина у окна, у которой было больное сердце, а солнце безжалостно шпарило прямо на неё!
Все мечтали о дожде… как о манне небесной…
На улицах – гигантские очереди к квасным ларькам, к мороженщицам, к автоматам с газированной водой.
Иногда кто-то в очереди не выдерживал и падал в обморок.
Не хватало бригад скорой помощи. Брали студентов. Столько инфарктов и инсультов, сколько случилось летом семьдесят второго года, в Москве не было никогда.
Бульвары засыпаны жёлтой, сухой листвой… Тополя и каштаны как будто обожжены пожаром… Зной ободрал и оголил их, как напалм. Среди лета торчат голые ветви… и это страшно.
Все мечтали о дожде… Люди, деревья, птицы…
* * *
Бродили с Гавром по берегу Химкинского водохранилища. Даже у воды нечем дышать. Потом сидели на пыльной скамье в тени старых деревьев, не успевших потерять листву, и грустили. Нам было о чём грустить…
Поздно вечером я позвонила ему и прочла стихотворение:
. Над нами – клён,
. зелёный и круглый,
. легко колышимый ветром,
. как тёплый купол шапито…
. Солнце пролезает во все дыры
. и ударяет в глаза
. сотней софитов…
. Суетятся муравьи,
. рассаживаясь
. на кочке,
. и божьи коровки
. в красной униформе
. сосредоточенны и бетолковы.
. Паучки –
. искуснейшие гимнасты –
. ловко раскачиваются на трапециях
. паутин.
. И по туго натянутым
. канатам солнечных лучей
. из-под купола
. ко мне на ладонь
. спускается стройный кордебалет
. пылинок…
. Представление продолжается…
. Только нас не учили
. эквилибристике на тонкой проволоке,
. сплетённой из молчаливых
. признаний,
. фантастических надежд
. и запаха засушенных васильков…
. И мы падаем в пустоту –
. крепко держась за руки…
* * *
Пушкин зазвал нас с Жан-Кристофом в гости к своим друзьям.
Читали стихи, пили грузинский чай с мятными пряниками, размышляли о плюсах и минусах эмиграции. Пушкин призывал всех присутствующих уговорить меня, убедить, что у меня в этой стране нет будущего, Жан-Кристоф смотрел испуганно и бормотал:
– Вообще-то у нас другие планы… мы готовим программу…
– К чёрту вашу пантомиму, всё это детский сад! Нельзя же всю жизнь бегать в трико по сцене! Во сколько лет балерины уходят на пенсию? Мимы во столько же. Пантомима – дело временное, юношеское увлечение, это скоро пройдёт. А как у пишущего человека, у неё здесь нет будущего!
(Он говорил обо мне так, как будто меня здесь не было).
Забегая наперёд, надо признать, что во многом Веня Волох был прав. Но – не во всём. Я думаю всё же, что у пишущего человека везде есть будущее. Хочешь писать – пиши! Сегодня, завтра, через год, через десять лет… Пиши! Если у тебя такая жгучая потребность. Если Господом Богом вложена в тебя такая программа. Пиши! И складывай аккуратно в стол. И не забудь пронумеровать страницы. А можешь даже отпечатать на машинке три экземпляра и дать почитать близким друзьям. А они дадут почитать своим хорошим знакомым. А те – своим… Пиши! Пиши на здоровье. Если ты на воле, а не за решёткой и не в психушке, если у тебя есть бумага и ручка – то у тебя, как у пишущего человека, есть и будущее.
Но если ты вдруг захочешь печататься не только на пишущей машинке, а на издательском станке… Если тебе приспичит издаваться, публиковаться… (это ведь нормальное желание, а не патологическое, правда?) Так вот, если ты пожелаешь, чтобы тираж твоих книг был не три экземпляра, а побольше, и чтобы читатели – не только круг близких друзей, а пошире, и, может быть, даже отзыв где-нибудь в журнале, и письма от благодарных читателей, и радостное ощущение значимости того, что ты делаешь, и волнующее чувство своей востребованности… Тут дядя Веня как в воду глядел! Он был прав. С этим делом в этой стране у меня оказалась напряжёнка. Десять лет – ни строки. И, получая в очередной раз свою очередную рукопись из очередного издательства с очередной дурацкой рецензией-отпиской, я частенько вспоминала слова Вени-Пушкина: «В этой стране у вас нет будущего! Ни одной своей строки вы здесь не опубликуете. А писателя без читателя не существует».
…Но потом, постепенно, тебе уже становится наплевать. На рецензии. На отказы. На возвраты. «Главное – чтобы было написано!» – сказала маленькая мудрая женщина, с глазами птицы-вещуньи, Людмила Фёдоровна Окназова. Гениальный поэт, так и не увидевший своей книги. «Главное – чтобы было написано!» – говорила она с юношеским воодушевлением. Она произносила эту фразу как завет, как заклинание. Для меня эти её слова стали утешением и ободрением – на всю жизнь.
Главное – чтобы было написано.
…А потом – о, чудо! – вышла книга. Одна-единственная. «Лунные цирки». Маленькое избранное из одиннадцати неизданных книг. Но всё-таки. Хоть так. Я пережила её выход в люди спокойно. Никакой бурной радости. Потому что всё уже давно перегорело… всякие там упования, сладостные детские мечты: «Ах, если бы у меня вышла книга!…» Она вышла – и ничего не изменилось. Потому что Мой Клоун её не прочёл… Но – прочли другие люди. Тоже хорошо. Некоторые из них стали моими друзьями. Именно благодаря книге.
Ну а потом ещё много лет – и опять ни одной опубликованной строки. «Нормально!» – как любит говорить один мой старый друг, доктор Шастин. На всякий сюрреализм нашей жизни он говорит с добродушной улыбкой: «Нормально, ребята! А чего вы хотели?»
И всё же наступили другие времена. О которых мы даже не мечтали – тогда, в семьдесят втором году. Совершенно не «нормальные» времена! Можно издать книжку – какую хочешь! Ни у кого не спрашивая на то разрешения. А ведь ещё не так давно за размноженный на ксероксе, или на пишущей машинке «Архипелаг ГУЛАГ», или за «Доктора Живаго» можно было угодить в тюрьму. Нормально! А все ксероксы, и все пишмашинки были на учёте в КГБ. Тоже нормально!
…Но вот, в начале третьего тысячелетия, я издаю свои книжки, никого не спрашиваясь (интересно, долго ли будет продолжаться такое сказочное время?…) Тиражи моих книг – крошечные. И всё же! Главное то, что это было написано. (Вопреки многим жизненным обстоятельствам.) А теперь вот ещё и выходит! И кто-то читает! Стало быть, я – полноценный писатель, коль у меня есть читатели. И дядя Веня Пушкин, проживающий в далёком Израиле, может за меня порадоваться и успокоиться. У меня всё нормально!
Только вот непонятно, как быть с понятием «страна». Веня когда-то сказал: «В этой стране у вас нет будущего!» Откровенно говоря, с годами я перестала понимать смысл слова «страна», и, в особенности, словосочетания «моя страна» – в том, общепринятом смысле. Потому что моя страна – это узкий круг людей, которым нужны мои книги. А мне интересно то, что делают они. Эти люди и есть моя страна. И в этой стране у меня есть будущее. (Мне так видится… моим внутренним зрением…)
Но, однако, я забежала очень сильно вперёд! в какое-то фантастически далёкое будущее… в другой век, в другое тысячелетие…
А ведь на дворе пока что двадцатый век, семьдесят второй год, июль, и мы с моим приятелем Жан-Кристофом (в миру – Толиком Бочаровым) засиделись в гостях…
Ознакомительная версия.
