— Мельница — народный, общий, как наша матушка-земличка, — говорил он, размещая гостей вокруг стола.
Все важно уселись, ожидая угощения, покашиваясь на бессловесную хозяйку. Она замешивала пойло для телят, громыхала дойницами, ушатами, размазывала иссиия-белые лужи на скамейке.
Сваакеру не осталось за столом места, он оглядел залитую молоком скамью, шагнул в передний угол, снял с гвоздя темную широкую икону и подложил ее под себя, на мокрое сиденье. Мужики крякнули, словно взяв гужи тяжелого возка, промолчали.
— Не веруете?! — тихонько спросил председатель комиссии — долговолосый, масленый мещанин.
— Господь бог хотел отнимать у нас ум и делал война, — ответил Сваакер, — тогда мы делал революций, и господь бог сам потерял голова!
Мещанин засмеялся, его поддержали мужики, он сказал поощрительно:
— Весьма тонко выявляете свое революционное убеждение… Впрочем, закончим дело. Сколько вы, Вильям Иваныч, взимаете с помольщиков за помол?
— Ничего, — осанисто заявил Сваакер.
Комиссия неожиданно заволновалась, и он, широко проводя рукою, как будто обнимая просторы полей, торжественно объяснил:
— Я сказал: все народный! Мельница работал — мужик получал даром! Он сломался — мужик починял даром!
— Тут я с вами не согласен и должен разъяснить, — мягко проговорил долговолосый. — Во всей губернии за помол берут десятину, таково решение власти, и вы должны его провести. Кроме этого, национализация в сельских местностях таких маленьких предприятий, и особенно мельниц, запрещена совсем, так сказать, законом, что разъяснено. Вы обязаны, Вильям Иваныч, несколько, так сказать… Мельница, по закону, должна бы остаться за старым владельцем, и комиссия предлагает вам…
Договорить председателю комиссии не удалось.
Вильям Сваакер шумно вскочил со скамьи и навалился па стол так, что все отшатнулись от него в стороны. Лежа на локтях, он обвел всех пугающим своим взглядом и, грузно дыша, сгорбленный, осоловелый, поднялся. Впервые с тех пор, как он появился в уезде, люди видели, что Сваакер сбит с панталыку. Он поднял над головою руки, точно над ним ударил гром, рот его распахнулся, стекляшка в левой глазнице робко подмигивала.
— Вильям Сваакер не понимал революций? — пролепетал он непослушным коснеющим языком. — Маленький мельница может остаться у частный хозяин? Частный хозяин может брать десятина, эксплуатировать крестьянский беднота? Бе-е-едный Сва-а-кер! Я этого пе думал! Я думал — все общий, все народный!..
Но вдруг лицо его передернулось быстрой усмешкой, он сжался, точно собираясь прыгнуть, отступил назад, спрятал руки за спину и расставил вкрадчивые словечки:
— Товарищи! Граждане! Кто желает бесплатно посмотреть маленький фокус Вильям Сваакер? Малюсенький фоку-сик, совсем крошка фо-кусик Сваакер?.. — сюсюкал он, вытягивая из-за пазухи рыжий кожаный бумажник и медленно раскрывая его на ладони.
С игривой присядкой он подошел к столу и развернул лист упругой голубой бумаги. Долговолосый председатель осторожно прикоснулся к бумаге и вытаращил глаза: это была купчая крепость Вильяма Сваакера на мельницу.
Новоявленный мельник обнимал свою массивную супругу, слезливо-восторженно причитая:
— Это тебе в приданий, мой добрый, милый старуха! Вильям Сваакер совсем не знал, что у него есть законный маленький собственный хозяйство! Совсем не знал! Он думал, что у него ни кола ни двора, что все — народный, а у него есть собственный конурка, где он может умирать!..
Он передохнул, присел, закрыл глаза и заговорил умильно:
— Я хотел сохранить мой маленький сбережений и докупил этот разваленный мельница. Я поехал верхом на лошадь в город, к нотариус, и отдавал мельник весь мой капитал. Вдруг я слыхал: революций! Я сказал: бедный Сваакер, ты потерял все! В Россия — революций, что делать? Но теперь я опять получил мельница, мой лучший друг!..
Мещанин справился наконец со своим изумлением. Он локтем отстранил от себя купчую и обиженно пробормотал:
— Значит, вы являетесь, гражданин Сваакер, собственником, нетрудовым, так сказать?.. Поэтому, по конституции, не имеете прав и относитесь в другую категорию, то есть не можете быть крестьянским депутатом и, конечно, председателем…
Сваакер встал, поднял торжественно, как на присяге, руку и произнес нараспев:
— Вильям Сваакер много пострадал для идея! Вильям Сваакер все равно будет служить революции!
Он набожно взглянул на потолок, пошевелил губами, потом шумно заходил, командуя женой:
— Живо, Вильям Сваакер теперь хозяин! Гость надо угощать, как говорится у русский народ. — накрывай на стол все, что стоит в печке!
Сытным деревенским коштом он всех примирил со своей неожиданной ролью богача, и к вечеру один из мужиков пустил порхать по уезду лепкое словцо о Сваакере:
— Устервился жить, подлец!
Сказано это было и с восхищением и с завистью…
Весною, в короткий роздых от пахоты, мельница начала обновляться. Работа бежала по-хозяйски — без перебоев, шумно и расчетливо. Пруд был опущен, гнилой, покоробленный став разобран, и на его месте желтыми пахучими зубами торчали сосновые смоляные сваи лесов. Шла кладка каменного става, с полей возили валуны, в чанах размешивали цемент, плотники вытесывали прихотливые части водяного колеса.
И тогда на переднем скате крытой шатром мельницы загорелись золотцем стройные буквы, составившие непонятное деревне слово:
ТРАНСВААЛЬ
Не видано было в уезде, чтобы мельницу прозывали не по имени речки, на которой она стоит, или села, или хозяина, а незнаемой, маловнятной кличкой, и она прививалась плохо: удобней и памятней было прозвище самого Вильяма Сваакера.
Как ни занят был Сваакер строительством, он все чаще навещал Бурмакиных.
Приват-доцент побаивался его, прятался, когда он приходил.
Анна Павловна почитала его благодетелем, растроганно плакала, принимала подарки и все беспокоилась, как его отблагодарить.
— Вильям Иваныч, — уговаривала она, — ну, за что нам такое внимание? Ведь нельзя же так прямо — ни за что! Чем мы с вами рассчитаемся? Ведь у нас ничего не осталось, — плакала она, сквозь слезы прося: — Вы хоть бы вон зеркало себе взяли, зеркало хорошее, елизаветинское!
Сваакер снисходительно давал Анне Павловне выговориться и, загадочно щурясь, отвечал:
— Мы — культурный люди, мы должны помогать один одному. Теперь так надо. Как-нибудь вы тоже будете делать приятно Вильям Сваакер! Как-нибудь!..
Он раздувал ноздри, наводил глаза на Надежду Ивановну, молчаливо и громко дышал, потом шутил:
— Зачем вы такой злой, Анна Павловна? Ай-ай-ай! Вы хотел, чтобы Сваакер посмотрел в зеркало и увидал, как он страшный кривой рожа?
Анна Павловна пугалась, расстраивалась, а он настойчиво ждал встречного взгляда ее дочери и говорил:
— Зачем мне зеркало? Такой малость, такой пустячок! Как-нибудь… когда-нибудь, вы — тоже. Правда, Надежда Ивановна? Пра-вда?
Тогда Анна Павловна пугалась за дочь, начинала покусывать платочек, туго вытирать щеки, стараясь сделать это незаметно для дочери.
Надежда Ивановна подсаживалась к ней, обнимала ее, спрашивала полным голосом:
— О чем вы говорите, Вильям Иваныч? Я не понимаю.
Он застенчиво опускал голову, зная, что это смешит.
— Сваакер — плохой разговорщик. Он лучше любит музицировать. Не угодно ли вам приседать немного за этот прекрасный флюгель?
Надежда Ивановна хмурилась, упрямо и мутно всматривалась в лицо Сваакера, точно принуждая себя разгадать его. Но он готовно, сладко улыбался, и она говорила коротко:
— Пойдемте.
Он пел, затянув веками глаза, как канарейка, па нежных высоких нотах голос его переходил в фистулу, он складывал губы трубочкой и замирал. Надежда Ивановна вяло перебирала желтоватые, неупругие клавиши, глядя поверх потной тетради пустым, влажным взором. Иногда она оживала за роялем, Сваакер забавлял ее визгливыми песенками, переходившими в собачий лай, кричал петухом, клохтал и кудахтал, изображая «утро на мельнице Трансвааль».
В сущности, такие забавы взбалтывали безысходное однообразие усадебной жизни, и, не будь их, Сваакеру вряд ли пришло бы на ум устроить
КУЛЬТУРНЫЙ, МУЗЫКАЛЬНЫЙ И ВОКАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР ДЛЯ ТРУДЯЩИХСЯ ГРАЖДАН-КРЕСТЬЯН.
— Этот вечер состоялся на красную горку в большом зале бурмакинского дома, и слава о нем разнеслась далеко по уезду.
Приват-доцент со страху согласился сказать что-нибудь для начала вечера, и действительно сказал непонятное даже для самого себя. Народу набралось множество, окна и двери стояли настежь, зрители толпились вокруг дома. Музыка Надежды Ивановны поразила всех, особенно после того, как почетный на селе гармонист признался, что на рояле играть не может.
Но перед Вильямом Сваакером померкла вся ученость приват-доцента и все искусство его дочери. Он спел романс о чистой девушке и коварном соблазнителе, и зал был потрясен, лишь только певец начал:
