стоял в стороне, глядя на Рейн. Она сейчас была целиком в своей стихии и совершенно не походила на всхлипывающую бесприютную девчонку, которую он видел два вечера тому назад, когда они долго обсуждали сложившуюся ситуацию. Ей оказалось по силам перейти из времени
того в
это. Он поражался легкости этого перехода. Сегодня на ней было платье, которого он раньше не видел, – облегающее, из светло-серой шерсти, в нем она казалась выше ростом. Он смотрел на ее задорное мальчишеское личико и на безупречно округлую грудь, вырисовывающуюся под тонкой тканью. На ногах у нее были не парусиновые тапочки, которые она обычно носила в Сен-Бридж, а черные туфли на каблуках. Сумочка, цокающие по паркету каблучки. Он желал ее, и желание это стало таким сильным, что ему пришлось отвернуться.
Он столько раз размышлял над своими по отношению к ней желаниями. Завладеть этим миниатюрным экзотическим существом, но не только это. Еще – рядом с ней стать другим, свободным, творчески богатым, обрести радость, любовь. Благодаря ее таинственному влиянию сбросить скучную оболочку повседневной жизни. Он вспомнил слова Бладуарда: «Вы думаете только о своем собственном счастье». Прекрасно, если два человека могут подарить друг другу счастье, новизну чувств, почему бы и нет. «В конце концов, – думал он, – это вполне может стать целью. Только разрешите вначале разобраться, что я приобрету, а что утрачу». Он с облегчением почувствовал, что настроение изменилось. Облако кошмара, висевшее над его головой, пока он ждал на вокзале, рассеялось. В мире без Искупителя только ясность является ответом на грех. Он прояснит для себя все, что прячет глубоко, ничего не утаив, и после этого примет решение.
Рейн тем временем попрощалась со знакомыми, и те ушли. Она повернулась к Мору:
– Я думала, ты смотришь картины.
– Жду, когда ты мне их покажешь.
И они пошли по залу. Мор нечасто бывал на выставках, картины буквально потрясли его. Сколько полотен! Одни – изысканно-декоративные, каким будет, наверное, портрет Демойта, другие в более импрессионистской манере, выполненные множеством мазков. После нескольких промахов Мор оставил попытки угадать, какие полотна принадлежат Рейн, а какие – ее отцу.
– А как эксперты отличают? – спросил он у Рейн.
– Картины отца лучше! – ответила она.
В большинстве своем картины были выполнены в чрезвычайно интенсивных, даже агрессивных тонах, а формы отличались размашистостью, доходящей до гротеска. Все выглядело куда более громоздким и напряженным по цветовой гамме, чем в реальной жизни. По сравнению с этими работами портрет Демойта теперь казался верхом гармонии и сдержанности.
Когда Мор сказал об этом Рейн, она ответила: «Я только сейчас начинаю развивать свой собственный стиль. Мой отец был живописцем настолько сильным, индивидуальностью настолько мощной, что я до сих пор нахожусь под его влиянием. И пройдет еще немало времени, прежде чем я узнаю, на что сама способна».
Мор подумал: «И в своей профессии она верит в будущее». Как бы ему хотелось вот так же верить.
– А здесь есть портреты твоего отца? – поинтересовался он.
– Несколько. – Она остановилась перед одним. Сначала Мор ничего не разобрал, кроме рельефных выпуклостей и впадин мазков, и лишь потом разглядел изображение человека с тонким лицом, как-то искоса, несколько вопросительно глядящего на зрителя; его аккуратно подстриженные прямые волосы серебрились на висках, большие влажные глаза окружала сетка морщинок, в плотно сжатых губах дрожала ирония.
– Это твоя картина?
– Отца. Он написал этот автопортрет незадолго до смерти. Очень талантливая работа. Посмотри, как энергично написана голова. Эту работу мистер Бладуард не стал бы критиковать.
Мор почувствовал, что не способен выразить свое мнение о картине. Его охватило похожее на сон чувство, что он перенесся в мир, где живет Рейн, словно она заколдовала его, чтобы он смог увидеть ее прошлую жизнь. Но удастся ли увидеть? Они пошли дальше.
Подошли к портрету девочки с длинными черными косами, склонившейся над клавишами фортепиано. Из разноцветного тумана выступала фигурка, омытая неповторимым, присущим лишь югу светом и воздухом.
– Кто это? – спросил Мор, хотя уже знал ответ.
– Я.
– Это отец писал?
– Нет, я.
– Но ты же тогда была совсем ребенком!
– Не такой маленькой, как на портрете. Мне было девятнадцать. По-моему, это не очень удачный портрет.
Мору он казался чудесным.
– И у тебя тогда были длинные волосы? Когда ты их обрезала?
– После… Парижа. Я там училась.
Они перешли к следующей картине. Отец Рейн стоит в коридоре у двери, прислонившись к косяку. На нем просторный белый костюм, лицо в тени. За его спиной виднеется сияющая гладь моря.
– А это моя работа. Не такая давняя, но совершенно бездарная. Это вид из дверей нашего дома.
– Вашего дома! – удивился Мор. Ну разумеется, Рейн и ее отец жили в каком-то доме, вот только его воображение еще не удосужилось поработать над деталями, составлявшими ее прошлое.
– Вот снова наш дом. Здесь больше подробностей.
Мор увидел белый фасад, освещенный солнцем, испещренный голубоватыми тенями, розоватыми пятнами облупившейся штукатурки и серыми квадратами то наглухо закрытых, то чуть приподнятых жалюзи. Шероховатый ствол кипариса перерезал одно из окон.
– А где море?
– Тут, – сказала она, указывая куда-то вне пределов картины.
– А твоя комната?
– Здесь ее не видно. На эту сторону выходила комната отца. Но есть картина, где видно мое окно. – И она подвела его к другому полотну. Вечер, боковая стена дома, освещенная вечерним, догорающим светом. Причудливые формы, наполненное пурпурными тенями кипение цветущих кустарников, подступающих прямо к дому.
– Дорожек нет! – поразился Мор.
– Да, мы ходили прямо по траве.
– А вид из окна?
– Вот, – показала она. Полдень. И медленно, очень медленно сонный, растрескавшийся от сухости ландшафт сливается с горными склонами, засеянными виноградниками, с розовато-лиловой дымкой растений и камней.
– Кто… – начал он.
– Это я, – предупредила она его вопрос. – Остальные принадлежат отцу. Ему очень нравилось изображать наш дом.
– А кому сейчас принадлежит этот дом?
Она удивленно посмотрела на него:
– Мне.
Они переходили от картины к картине. На большинстве полотен было либо изображение дома, либо пейзажи окрестностей, автопортреты или портреты отца и дочери. Было два или три вида Парижа и около пяти портретов других людей. С каким-то изумлением, с чувством, похожим на томительное наслаждение, Мор созерцал этот яркий южный мир, где в полдень солнце рассеивает по морю острые, ослепительные искорки света; и беленые стены домов рассыхаются и умирают от зноя, чтобы вновь ожить в зернистом вечернем воздухе; где из одного окна видно море, а из другого – запыленные цветы и горы. Он глядел и не мог наглядеться, и словно вдыхал обжигающий южный воздух. И вот наконец в комнате,
