Всегда сдвигается занавес, и всегда публика расходится по домам. Но разве кончается жизнь музыки в ту минуту, когда дирижер опустил руки и отложил на пюпитр свою палочку?.. Может быть, только тут и начинается ее настоящая новая жизнь. Одна из бесчисленных ее жизней! Слушатели, не оглядываясь, расходятся в разные стороны, но они уносят с собой отражения отзвучавших образов слов и звуков, преображенных в собственные их чувства. И вот твое единственное сердце, так долго тлевшее в одиночестве ожидания, наконец-то вступило в контакт с чьим-то чужим, единственным сердцем или многими сердцами. Возникла и стала явью, реальностью самая неуловимая, неверная и единственно прочная на всем белом свете связь: от сердца к сердцу. И незамысловатая твоя бедная мелодийка запела вдруг всеми скрипками и трубами оркестра, и твоя первая девушка уже услышала тебя...
В том легком полусне, когда окружающая реальность только приглушена и затуманена, а отдельные мысли приобретают особенную ясность и ничем не управляемые бегут своим путем, она вдруг совсем проснулась, похолодев от страха. Она ведь может опоздать. Надо что-то делать, а не тратить время на размышления и воспоминания.
Осторожно, чтоб не скрипнуть пружиной, плавными движениями она стала одеваться. Неслышно, настороженно и торопливо, с замирающим сердцем, точно собираясь бежать, обокрав соседа, спустилась вниз, надела пальто.
За окном, сквозь щели занавески давно уже пробивался белый свет утра.
Бестолково порывшись в сумочке рукой, дрожащей от спешки, нащупала наконец помятый листок прошлогоднего календаря и тут вспомнила, что писать-то ей нечем! Преодолевая мучительную неловкость, она сунула руку в карман его жителя. Нащупала табачные крошки и надломленную посредине спичку. Вынула ее и осмотрела очень внимательно, почти с нежностью. Это была его спичка, которую он унесет с собой. Спичка останется с ним. Она бережно уложила ее на прежнее место.
Шариковый карандаш оказался в верхнем кармане.
Торопливо, крупными буквами начала писать, сейчас же заметила, что так у нее почти ничего не уместится, и тщательно стала выводить узкие, маленькие буковки. Дописав, подсунула листок под край стакана и только после этого вздохнула с облегчением. Страх, безотчетный и мучительный, какой бывает при тайном побеге или настигающей погоне, отпустил ее наконец.
Придерживаясь рукой за покачивающуюся от толчков вагона верхнюю полку, она слегка нагнулась и замерла. Не двигаясь, внимательно разглядывала, что жизнь сделала с лицом, которое она помнила полудетским, молодым... Теперь... это было как будто благополучное лицо слегка пополневшего с возрастом мужчины. Жесткое, с резкими складками лицо человека, перешагнувшего через какую-то черту... В замкнутость? Да, замкнутое лицо. Все запоминая, она долго разглядывала тоненькие морщинки усталости в углах глаз и вокруг опустившихся книзу углов губ, очень горькие складочки, какие, вероятно, мало были заметны днем, когда человек следит за своим лицом. Волосы поредевшие, но удивительно похожие на его прежние, ребячьи, белобрысые, почти такие же белые, как сейчас.
Кажется, сквозь свой глубокий сон он уже почувствовал ее близость. Задвигались глаза за сомкнутыми веками, беспокойно шевельнулись губы. Она хотела и не решалась поцеловать ему на прощание руку. Тихо, неслышно отодвинула дверь и так же осторожно прикрыла ее за собой.
В коридоре за окнами все реже бежали деревья, пошли голые огородики, потом какие-то постройки, склады — приближалась большая станция.
Вагон еще спал, все двери были закрыты, невыспашаяся проводница, откидывая подножку, что-то ее спросила, и она почему-то ответила «да», и потом, когда уже шла по бетонной платформе к выходу с вокзала, старалась вспомнить, что ее спросила проводница, и не могла.
На привокзальной площади, залитой лужами от вчерашнего дождя, несмотря на ранний час, было шумно и людно.
Она расспросила, как пройти к автобусной станции на Москву, и, вмешавшись в цепочку пешеходов, следом за другими осторожно, чтоб не оступиться, пошла по узкому проходу между толпой, сгрудившейся у ларьков и длинной лужей, затопившей всю середину площади.
Во сне он все время двигался, шел куда-то, и вместо стен с обеих сторон стояли пальмы на белом песке, омываемом удивительно тихим и синим морем, и ему все время было ясно, что сюда ему предстоит переезжать как на новую квартиру, ему было очень радостно, но и тревожно чуточку почему-то. Наконец он понял, в чем дело, вся тревога была только оттого, что он все еще один, позабыл ее разбудить и она спит. Нужно как можно скорее ее разбудить, и тогда все сразу станет совсем хорошо, она будет с ним. Он стал ее звать, но понимал, что она не слышит, он дернул к себе блестящую рукоятку какого-то сигнала, но тот не работал, не был включен, рукоятка просто отвалилась от прибора, и тревога стала до того нестерпимой, что, рванувшись из сна, стряхнув с себя искусственную сонливость окаянных таблеток, он проснулся с одной мыслью: «Надо ее поскорее разбудить».
Синий фонарик погас, и в купе был белый свет, полосами проникавший вдоль краев плотной шторы. Было тихо. Поезд стоял, и он сразу почувствовал, что он в купе один. Он быстро сел и крепко растер себе руками лицо.
Да, его тяжелое широкоплечее пальто в каком-то беспомощном одиночестве висело на крюке.
Поезд после мягкого толчка снова двинулся с места и, лениво постукивая, пошел набирать скорость.
Шариковый карандаш из Сингапура вздрогнул от толчка и звякнул, стукнувшись о край подстаканника на столике.
«Как попал сюда мой карандаш? — удивился он и тут увидел маленький листок бумаги, прижатый стаканом. Он отстегнул и поднял улетевшую кверху штору, взял листок, исписанный крупными и очень мелкими буквами. — Это она писала моим карандашом! — сразу подумал он. — Зачем-то написала и убежала потихоньку, предательски бросила... Зачем?»
Для верности он надел очки, чтоб разобрать все как следует, и в ту же минуту увидел себя со стороны и усмехнулся горько: вот надеваю очки, чтоб прочесть записку от своей возлюбленной.
На маленьком глянцевитом квадратике теснились большие круглые и крошечные узкие буквы:
«Мы уже попрощались с тобой... существовать нам придется врозь... теперь уж вместе навсегда... Обнимаю крепко, мой дорогой. Н».
Когда проводница постучала и вошла за стаканом, предлагая свежего чаю, он торопливо убрал со стола листок и потом, уже одетый и умытый, прихлебывая чай, хмурился и все время спорил про себя.
Детский, совершенно детский поступок! Сбежать на станции!.. Как она теперь будет добираться до Москвы? Неужто в автобусе? Трястись в такую даль? Взять и сбежать! Зачем? Как будто я адреса ее не найду в Москве! Нет, я не впечатлительный юноша, который раскисает от такого препятствия!.. Но как это на нее похоже!.. — Он стал думать о ней с нежностью, и у него совсем просветлело на душе.
Наташа у меня есть. Она рядом. И она все та же, что была, не изменилась ко мне. «Вместе и врозь», нет, это в стишках хорошо, а для меня ушло время всяких недосказанностей. Я не юный Вертер... я мужик, честно отработавший положенный срок, и остался у меня, может, не очень большой кусок — пожить для самого себя... Вот бы она удивилась, что я и Вертера читал... о, сколько там слюнтяйства... бутербродиков... нет, ни стреляться, ни сдаваться я не собираюсь... Разыскать ее, это десять минут у телефона... С женой поговорить надо мягко, бережно, дружески, пускай разговор продолжится трое суток — выстою эту вахту и не дрогну. Я все расскажу... Будут люди смеяться? Пожалуйста. Я-то знаю, что не романчик затеваю, а возвращаюсь в самого себя.
Как перенесет это жена? Сердце это ей не разобьет. Для нее это будет крупная неприятность, конечно. Как будто обокрали дачу, угнали машину... даже, пожалуй, хуже... Перед знакомыми ей будет неловко, зато все будут на ее стороне, все будут ей сочувствовать. Конечно, лучше была бы она бой-баба, как жена капитана Клычкова, а то она, пожалуй, не найдется, что и ответить, скажет что-нибудь беспомощно глупое, совсем некстати, убежит в спальню реветь в подушку, а после к нему же вернется спрашивать совета: как ей теперь быть? Обязательно грустно признается: «Я всегда знала, что ты меня не любишь», — и это будет правдой. Он, конечно, мог бы ей это подтвердить: «Да, ты ведь это знала с самого начала». Но как-то подло и бессердечно было бы ей это сказать. Когда-то давно она страстно стремилась выйти за него замуж, действительно зная, что он ее не любит, и надеялась, что со временем, если она очень будет стараться, она заставит его полюбить себя, и теперь ему будет немножко стыдно, что он так и не сумел ее полюбить.
Поезд уже подошел и медленно полз вдоль перрона, мимо встречающих, которые беспокойно заглядывали в окна вагонов.
Он неторопливо надел пальто с золотым галуном на рукавах, тщательно расправил белое кашне и поправил перед зеркалом форменную фуражку. Следом за носильщиком, снявшим с полки его большой заграничный чемодан, одним из последних спустился из вагона на платформу.
