Прыжок в неизвестное. Парикмахер Тюрлюпэн - Лео Перуц

– Хвала памяти господина д’Эффио! Хвала памяти господина де Монморанси! – воскликнул со своего места принц д’Обижу.

– И как Дева Мария и святой Иосиф, – продолжал, возвысив голос, господин де Роншероль, – вышли искать младенца Иисуса, так идем и мы, начертав на своих знаменах: «Regem nostrum quaerimus!» [28] – «Короля нашего мы ищем, справедливого короля, который бы внял нам, короля без произвола и тирании, короля без Ришелье…» Я кончил. Да благословит Бог наше предприятие и руководит нами в совещаниях наших, дабы мы ничего не постановили, не клонящегося к славе его и к процветанию его государства.

Собрание молча выразило свое почтение маститому предводителю нормандской знати. Но это молчание длилось недолго. Оно сменилось легкой тревогой, возбужденным перешептыванием, когда слово взял представитель Оверни, господин де Шоденье, маркиз де Рошешуар, канцлер ордена Св. Духа. Герцог де Лаван поднялся и неслышными шагами прошел через залу. Около дворян, собравшихся вокруг принца д’Обижу, он остановился, как будто должен был преподать им тайные указания.

– Меня знают здесь в достаточной мере, – заговорил господин де Шоденье, – всем известно, что никогда в жизни не владел мной страх, что во всех своих поступках я руководился только чувством чести. Советы мои постоянно сводились к тому, чтобы испытать все средства примирения и только в случае крайней необходимости взяться за оружие. Не наступил, по-моему, еще день…

– Этот день наступил! Довольно мы ждали, – крикнул принц д’Обижу.

– Не настал еще день… – повторил господин Шоденье.

Но слова его вызвали со всех сторон бурные протесты.

– Не слушайте его! Всякая отсрочка равносильна поражению и гибели!

– Господин кардинал потешается над нашей медлительностью и пользуется ей!

– Неужели дать ему время придумать новые козни?

– Дворянство Оверни, пославшее меня… – заговорил опять господин де Шоденье.

– Довольно! Мы ничего не хотим об этом больше слышать.

– Отсрочки да проволочки. Это политика робких людей!

– Дворянство Оверни, пославшее меня, – перекричал господин де Шоденье шум голосов, – имеет право на ваше внимание. Любовь к войне и опасностям его страсть, честь – его религия. Я требую, чтобы меня выслушали.

– Дайте высказаться представителю Оверни! – раздался громовой голос господина Лекок-Корбэя.

Около Тюрлюпэна вдруг вырос герцог де Лаван. Положив Тюрлюпэну руку на плечо, он шепнул ему:

– Господин де Жослэн, вчера вы почтили меня уверением в своей преданности нашему роду. Речь идет теперь о союзе. Я надеюсь видеть вас как друга на нашей стороне.

– Принц д’Обижу заявляет, что этот день настал, – продолжал представитель Оверни. – В таком случае позвольте спросить, господа: приготовились мы к этому дню? Это правда, мы можем собрать изрядное число дворян и вооруженных крестьян. Но где наши военные обозы, где склады для снабжения наших войск всем необходимым? Разве наместники провинций на нашей стороне? Располагаем ли мы хоть одним укрепленным местом, где можем продержаться больше двух дней? Седан, Либурм, Тюрассон, Лимейль уже не находятся в наших руках…

– Господин де Шоденье забывает, – воскликнул герцог де Лаван, – что у нас есть друзья, которые только ждут нашего слова, чтобы предоставить все свои силы в наше распоряжение.

Глубокая тишина последовала за этими словами. И среди этой тишины встал со своего места бледный от волнения господин де Кай и де Ругон.

– Все знают, с каким я уважением отношусь к особе испанского короля, сказал он, и в голосе его звучало болезненное возбуждение, – и кому известно лучше, чем мне, какие выгоды представила бы такая поддержка для нашего предприятия. Но, суди меня Бог, я говорю прямо: пусть каждый из вас, господа, поступает, как велит ему совесть, – я, по чести, не могу сражаться на стороне врагов отечества.

Тут сразу собрание дворян, объединенных в ненависти к Ришелье, раскололось на две партии: одни стояли справа, столпившись вокруг принца д’Обижу, другие – слева, во главе с графом де Кай и де Ругоном, а между ними, в беспомощности и крайнем смятении, находился Тюрлюпэн. Тщетно искал он герцога де Лавана, он не знал, на какой стороне должен драться, чтобы угодить ему.

Оба стана обменивались гневными и страстными криками:

– Победить – значит сослужить службу отечеству. Поэтому каждое средство, ведущее к цели…

– Да погибнет Австрийский дом! Да сгинет подлый канцлер Оливарес!

– Мы домогаемся справедливого мира между испанской и французской коронами, ради блага христианского мира.

– Я не иду на договоры и союзы с врагами государства!

– Мы должны добиваться справедливости всеми средствами, так как нам отказывают в ней.

– Господин Нуармутье, в ту пору, когда вы еще не совсем потеряли чувства меры…

– Господин фон Мемпельгард! Чтобы показать вам, что я вас так же мало боюсь, как уважаю…

– Вы это называете политикой, а я предательством!

– Кто смеет называть меня предателем?

Внезапно шум утих, и все взгляды устремились на герцога де Нуармутье и графа фон Мемпельгарда, которые стояли друг перед другом с обнаженными шпагами. Тюрлюпэн, испугавшийся их обоих, поспешно отошел к двери.

– Вы посмели назвать меня предателем, – крикнул герцог де Нуармутье, вне себя от гнева. – Клянусь кровью Спасителя, если бы я не знал…

– Предателем, да, и к тому же вероломным! – крикнул граф фон Мемпельгард. – И я готов назвать вам уединенное место, где вы можете скрыть от света свой позор.

В этот миг, когда оба противника, казалось, вот-вот бросятся друг на друга, Тюрлюпэн заметил, что дверь немного приоткрылась. В ней появилось лицо маленькой Жаннетон. Она искала его и, когда увидела, показала знаком, что должна ему что-то сообщить.

Тюрлюпэн проскользнул в дверь. Никто не обратил на это внимания. Бесшумно закрыл он дверь за собой.

– Они там взбесились все, – сказал он девушке. – Сейчас дело дойдет до пощечин, и двое из них зарежут друг друга. Жаль немецкого дворянина. Сегодня ночью он в моем присутствии пел и бранился. И то и другое он умеет делать лучше других.

– Ваша милость, – прошептала Жаннетон, – с моей стороны было очень неосторожно прийти сюда, потому что нам строго запретили наведываться в эту часть дома, пока идет заседание. Но вы мне приказали, ваша милость, когда герцогиня вернется из церкви, доложить вам об этом. Если вы поторопитесь, то встретитесь с ней на лестнице.

Герцогиня де Лаван медленно поднималась по лестнице. Глаза ее глядели в пустоту. Две камеристки следовали за ней и наблюдали бдительным взглядом за каждым ее движением. Сквозь высокие полуциркульные окна осеннее солнце озаряло белый мрамор перил.

Тюрлюпэн стоял неподвижно на верхней ступени лестницы. Он видел свою мать в ее черном вдовьем одеянии, видел ее лицо и глаза, которые в церкви были устремлены на него.

Слова страстной нежности просились у него на язык, слова, в течение долгих лет дремавшие в нем, в ожидании этой торжественной минуты. Но он совладал с собою. Он молчал. Первое слово принадлежало его матери.

Он снял шляпу. Белая прядь волос падала