– Реджеп, Реджеп, идите быстрее наверх!
Мы сидели внизу вместе с Нильгюн. Услышав, что Госпожа зовет меня, я сразу встал и побежал по лестнице. Госпожа стояла на пороге своей комнаты.
– Беги сюда, Реджеп! – кричала она. – Что происходит в этом доме? Говори немедленно!
– Ничего! – ответил я, запыхавшись.
– Ну да, ничего! – сказала она. – Этот взбесился. Смотри!
Палкой она с презрением показывала в комнату, словно на дохлую крысу. Я вошел в комнату: Метин лежал ничком на кровати Госпожи и дрожал, голова его утопала в расшитой подушке.
– Собирался меня убить! – сказала Госпожа. – Спрашиваю, Реджеп, что происходит в этом доме? Не скрывайте от меня.
– Ничего, – ответил я. – Метин-бей, как можно так себя вести, разве вам к лицу? Ну-ка вставайте.
– «Ничего»! Подумать только! А этого кто сбил с пути? Сейчас поможешь мне спуститься.
– Хорошо, – сказал я. – Просто Метин-бей немного выпил, Госпожа! Вот и все. Молодой, пьет, но еще опыта нет, вот видите. Разве его отец и дед были не такими?
– Ладно, – сказала я. – Молчи! Об этом я тебя не спрашивала!
– Вставайте, Метин-бей! – сказал я. – Пойдемте, я уложу вас в постель!
Метин, качаясь, встал и, выходя из комнаты, как-то странно взглянул на портрет своего деда на стене. Потом, у себя в комнате, он, чуть не плача, спросил:
– Почему папа с мамой так рано умерли? Скажи, Реджеп, почему?
Помогая ему раздеться, чтобы он лег, я начал было: «Аллах…», как вдруг он оттолкнул меня.
– Какой там Аллах! Глупый карлик! Разденусь сам, не беспокойся. – Но вместо этого он полез зачем-то в чемодан. Потом встал на пороге комнаты, как-то странно сказал: – Я в уборную, – и ушел.
Госпожа опять позвала меня:
– Помоги мне спуститься, Реджеп. Я хочу сама посмотреть, что они там делают внизу.
– Ничего не делают, Госпожа, – сказал я. – Нильгюн-ханым читает, Фарук-бей ушел.
– Куда можно уйти в такое время? Что ты рассказал им? Не ври.
– Я не вру, – сказал я. – Пойдемте, я вас уложу. – Я вошел в ее комнату.
– В этом доме что-то происходит… Не ходи ко мне в комнату, хватит здесь рыться! – сказала она, входя следом за мной.
– Госпожа, ложитесь в кровать, а то потом устанете, – уговаривал я, как вдруг услышал, что Метин меня зовет, – я испугался и сразу пошел к нему.
Метин, качаясь, подошел ко мне и сказал:
– Смотри! Смотри, что получилось, Реджеп! – Он любовно смотрел на кровь, струившуюся из запястья. Оно было разрезано, но не глубоко, просто царапина. А потом он вспомнил про страх и почувствовал раскаяние; видимо, подумал обо мне, о чем-то повседневном.
– Аптека сейчас открыта? – спросил он.
– Открыта, – ответил я. – Сначала возьмите вату, Метин-бей!
Я быстро спустился вниз. Стал искать вату в шкафу.
– Что случилось? – спросила Нильгюн, не отрываясь от книги.
– Ничего! – ответил Метин. – Я порезал руку.
Я дал ему вату, и, когда он прикладывал ее к ране, Нильгюн подошла посмотреть.
– А, не руку, только запястье, – сказала она. – Ничего страшного. Как ты так?
– Ничего страшного? – удивился Метин.
– Что в этом шкафу, Реджеп? – спросила Нильгюн.
– Подумать только, ничего страшного! – обиженно сказал Метин. – Я еду в аптеку.
– Там всякая ерунда, барышня, – ответил я.
– Разве не осталось никаких старых вещей от папы или дедушки? – спросила Нильгюн. – Что они писали?
Я задумался, а потом быстро сказал:
– О том, что нет Аллаха!
Нильгюн улыбнулась, и ее лицо стало очень красивым.
– Откуда ты знаешь? – спросила она. – Они тебе рассказывали?
Я ничего не ответил. Закрыл шкаф. Услышав, что Госпожа опять зовет меня, поднялся к ней, снова уложил ее в постель и уверил, что внизу ничего не случилось. Она попросила меня налить чистую воду в графин. Я отнес ей воду и спустился вниз, Нильгюн опять читала. Тут я услышал легкий шум на кухне. В саду, за дверью, стоял Фарук-бей, у него почему-то не получалось открыть. Я открыл ему.
– Дверь же не запрета, – сказал я.
– У вас весь свет горит, – сказал он, резко выдохнув мне в лицо алкогольные пары. – Что случилось?
– Ждем вас, Фарук-бей, – ответил я.
– А, меня! – сказал он. – Надо было вам на такси ехать. А я смотрел танец живота.
– Если вы о Нильгюн-ханым, то с ней все в порядке, – сказал я.
– В порядке? Не знаю, – сказал он, слегка удивившись. – Она хорошо себя чувствует?
– Хорошо. Входите, пожалуйста, в дом.
Он вошел. Потом обернулся, посмотрел в темноту, на бледный фонарь за калиткой, куда-то туда, словно хотел сходить в последний раз и вернуться. Потом он открыл холодильник и взял бутылку. Внезапно он сделал два шага назад, будто потерял равновесие от тяжести бутылки в руках, и грузно упал на мой стул. Он тяжело дышал, как люди, испытывающие проблемы с дыханием.
– Пожалели бы вы себя, Фарук-бей, – сказал я. – Никто столько не пьет.
Он долго молчал, а потом ответил: «Знаю». И больше ничего не сказал. Сидел в обнимку со своей бутылкой, как маленькая девочка с любимой куклой.
– Налить вам суп? – спросил я. – У меня есть бульон.
– Налей, – согласился он, еще немного посидел, а потом ушел нетвердой походкой.
Когда я принес ему суп, вернулся и Метин. Ему приклеили на запястье тонкий пластырь.
– Аптекарша спрашивала про тебя, сестра! – сказал он. – Удивилась, узнав, что вы не поехали в больницу.
– Да, – ответил Фарук. – Но мы никуда не опаздываем. Еще успеем.
– Что ты такое говоришь! – сказала Нильгюн. – Ничего со мной не будет.
– А я видел танец живота, – сказал Фарук. – Вместе с придурками-туристами в фесках.
– Ну и как? – весело спросила Нильгюн.
– Интересно, где моя тетрадь? – поинтересовался Фарук. – Я бы, по крайней мере, почитал тебе что-нибудь из тетради по истории.
– Остолопы… Все из-за вас, – бормотал Метин.
– Метин, ты хочешь вернуться в Стамбул? – спросил Фарук. – В Стамбуле все то же самое!
– Да еще вы оба пьяные. Машину-то некому вести, – заметила Нильгюн.
Метин вскочил:
– Я поведу!
– Нет, сегодня вечером мы будем сидеть здесь, мирно и спокойно, как полагается братьям и сестре, – сказала Нильгюн.
– Все – рассказы! – произнес вдруг Фарук-бей. Немного помолчал, а потом добавил: – Рассказы, существующие без всякой причины…
– Нет! Я всегда буду говорить – у всего есть причина.
– Бог с тобой! Тебе еще не надоело?
– Замолчите, всё, хватит! – прикрикнул Метин.
– Интересно, какими бы мы были, если бы родились на Западе? – задумчиво спросил Фарук. – Вот если бы мы родились во французской семье? Интересно, Метин был бы счастлив?
– Нет, – сказала Нильгюн. – Он хочет в Америку.
– В самом деле, Метин?
– Ш‑ш‑ш, хватит, замолчите! – рявкнул Метин. – Я хочу спать.
– Метин-бей, не ложитесь здесь, – сказал я. – Вы простудитесь.
– А ты не лезь.
– Вам, может, тоже принести супа?
– Ах, Реджеп! – вздохнул Фарук-бей. – Реджеп, Реджеп!
– Принеси! – попросил Метин.
Я спустился на кухню, налил суп и ему. Когда я принес его, Фарук-бей уже лежал на втором диване. Глядя в потолок, он разговаривал с Нильгюн. Они смеялись. А Метин рассматривал какую-то пластинку.
– Вот здорово! – воскликнула Нильгюн. – Как одноклассники в школьной спальне.
– Вы не хотите подняться наверх и лечь там? – спросил я, но тут услышал, что меня опять зовет Госпожа. Поднялся наверх. Понадобилось много времени, чтобы успокоить ее и уложить в постель. Она хотела спуститься вниз. Я дал ей персик. Прикрыв дверь и спустившись вниз, я увидел, что Фарук-бей уже задремал: он издавал необычный, глубокий храп, напоминавший храп стариков, много повидавших на своем веку.
– Сколько времени? – прошептала Нильгюн.
– Уже полчетвертого, – сказал я. – Вы тоже собираетесь спать здесь?
– Да.
Я поднялся наверх. Вошел по очереди в каждую комнату, взял покрывала и принес их вниз. Нильгюн поблагодарила меня. Фарука-бея я тоже укрыл.
– Меня не надо, – отказался Метин. Он задумчиво смотрел на обложку пластинки, которую держал в руках, словно в телевизор. Я подошел и увидел. Это была та самая пластинка, которая была утром у Нильгюн. – Погаси свет, – попросил он.
Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне, и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане – я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн.
