– В самом деле, Метин?
– Ш‑ш‑ш, хватит, замолчите! – рявкнул Метин. – Я хочу спать.
– Метин-бей, не ложитесь здесь, – сказал я. – Вы простудитесь.
– А ты не лезь.
– Вам, может, тоже принести супа?
– Ах, Реджеп! – вздохнул Фарук-бей. – Реджеп, Реджеп!
– Принеси! – попросил Метин.
Я спустился на кухню, налил суп и ему. Когда я принес его, Фарук-бей уже лежал на втором диване. Глядя в потолок, он разговаривал с Нильгюн. Они смеялись. А Метин рассматривал какую-то пластинку.
– Вот здорово! – воскликнула Нильгюн. – Как одноклассники в школьной спальне.
– Вы не хотите подняться наверх и лечь там? – спросил я, но тут услышал, что меня опять зовет Госпожа. Поднялся наверх. Понадобилось много времени, чтобы успокоить ее и уложить в постель. Она хотела спуститься вниз. Я дал ей персик. Прикрыв дверь и спустившись вниз, я увидел, что Фарук-бей уже задремал: он издавал необычный, глубокий храп, напоминавший храп стариков, много повидавших на своем веку.
– Сколько времени? – прошептала Нильгюн.
– Уже полчетвертого, – сказал я. – Вы тоже собираетесь спать здесь?
– Да.
Я поднялся наверх. Вошел по очереди в каждую комнату, взял покрывала и принес их вниз. Нильгюн поблагодарила меня. Фарука-бея я тоже укрыл.
– Меня не надо, – отказался Метин. Он задумчиво смотрел на обложку пластинки, которую держал в руках, словно в телевизор. Я подошел и увидел. Это была та самая пластинка, которая была утром у Нильгюн. – Погаси свет, – попросил он.
Нильгюн промолчала, поэтому я пошел и погасил лампу, свисавшую с потолка без абажура. Но я все равно видел их в темноте. Яркий свет уличных фонарей светил в комнату через ставни, падая на тела братьев и сестры, лежавших в одной комнате. Он светил, казалось, для того, чтобы подчеркнуть безразличие, слышавшееся в храпе Фарука-бея, и напомнить мне, что бояться нечего, пока есть хоть какой-нибудь свет, пока на земле не наступила кромешная тьма. Я услышал пение цикад, но раздавалось оно не вдалеке, а где-то поблизости. Я был готов испугаться, но не испугался, потому что видел, как кто-то из них тихонько шевелился во сне, и думал, как прекрасен сон братьев и сестры в одной комнате, под покровом тьмы и спокойного, безысходного храпа. Когда спишь рядом со своими братьями и сестрой, пусть даже холодной зимней ночью, все равно не будешь чувствовать себя одиноким и дрожать от холода! Ты погружаешься в пух спокойного сна, как будто где-то наверху, в комнате, или за стенкой твоя мама или отец, или они оба прислушиваются к тому, как ты спишь, и ждут тебя. И тогда я почему-то вспомнил о Хасане – я был уверен, что он сейчас дрожал где-то от страха. Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? Я думал об этом, наблюдая за их живыми, дрожавшими телами, рассказывая себе вновь и вновь их историю, и решил, что немного посижу рядом с ними, нет, не немного, а до утра, и пусть мне будет страшно, пусть страх раскроет мне свои жаркие объятия. Так я размышлял, как вдруг раздался голос Нильгюн.
– Реджеп, ты все еще там? – спросила она.
– Да, барышня.
– Почему ты не лег спать?
– Я уже собирался лечь.
– Иди ложись спать, Реджеп. Я себя нормально чувствую.
Я пошел на кухню, выпил молока и съел немного йогурта, а потом лег, но сразу уснуть не удалось. Ворочаясь в кровати, я думал, как они, два брата и сестра, спят рядом в одной комнате. Потом мне захотелось умереть. А потом вспомнился Селяхаттин-бей перед смертью. Ах, сынок, как жаль, что я не занимался твоим образованием и Измаила. Тот дурень, которого назвали вашим отцом, когда увезли вас в деревню, испортил вас; конечно, в этом есть немного и моей вины, я закрыл глаза на то, что Фатьма вас туда отправила, я вел себя как слабак, мне не хотелось обижать Фатьму; она ведь по-прежнему платит за все, что мне необходимо для работы; даже вы едите и пьете на ее деньги, правда, и страдаете тоже из-за нее; наверное, те деревенские идиоты, к моему огорчению, сковали ваш разум своими страхами и предрассудками. К несчастью, я теперь не смогу дать вам образование, воспитать вас свободными людьми, которые могли бы сами размышлять и принимать решения; слишком поздно, не потому, что всему свое время, а потому, что я уже одной ногой в могиле; потому что я теперь не могу довольствоваться спасением и просвещением одного или двух человек; миллионы несчастных мусульман в мире пребывают в подземельях тьмы, миллионы усыпленных жалких рабов, что ждут света моей книги! А времени – ах как мало! До свидания, мой несчастный, тихий сын; дам я тебе еще одно напутствие, слушай меня, Реджеп: будь широк душой и будь свободным, верь только себе и своему разуму, понятно? Я молчал, кивнул и подумал: все это просто пустые слова! Сорви яблоко знания с райского дерева, Реджеп, сорви его, не бойся, и тогда пусть ты и будешь извиваться от боли, но зато будешь свободным и, когда все освободятся, устроишь в этом мире настоящий рай, истинный рай, потому что тогда ты ничего не будешь бояться. Пустые слова, думал я, слова, несколько звуков, исчезающих в воздухе, едва прозвучав, слова… Я заснул, думая о словах.
Проснулся я поздно, уже после восхода солнца, оттого, что кто-то постучал в мое окно. Это был Измаил. Я сразу открыл ему дверь. Мы со страхом смотрели друг на друга, словно были в чем-то виноваты. Потом он спросил печально: «Хасан сюда не заходил, братец?» – «Нет, – ответил я. – Входи, Измаил». Он вошел на кухню и встал посередине, словно боясь что-то разбить. Мы молчали. Потом, кажется уже отбросив смущение, он спросил: «Ты слышал, что он сделал, Реджеп?» Я ничего не ответил, сходил к себе в комнату, снял пижаму и, надевая рубашку и брюки, услышал, как он говорил мне из кухни. «Я делал все, что он просил, – говорил он, словно разговаривая сам с собой. – Он не хотел быть помощником парикмахера. „Ладно, – сказал я, – учись. Но учиться он тоже не учился. Все ходил с этими, я узнал, его многие видели, сообщили мне. Ходил до самого Пендика, отбирал у торговцев деньги!» Он помолчал. Я решил, что он заплачет, но, когда я вернулся на кухню, он не плакал. Спросил смущенно: «Что они говорят? Эти, наверху… Как барышня?» – «Вчера вечером вроде все хорошо было, сейчас спит, – ответил я. – Но в больницу ее не повезли. Надо было, конечно, ее в больницу везти». Измаил даже, кажется, обрадовался: «Может, он ее не так уж сильно и побил, чтобы в больницу везти». Я немного помолчал, а потом произнес: «Я все видел, Измаил. Я видел, когда он ее бил!» Он смутился, как будто сам был в чем-то виноват, опустился на мой маленький стул. Я решил, что он заплачет, но он просто сидел.
Через некоторое время я услышал легкий стук сверху, налил воду для чая и поднялся к Госпоже.
– Доброе утро, – поздоровался я. – Вы будете завтракать внизу или здесь?
Открыл ставни.
– Здесь, – ответила она. – Позови внуков, я хочу всех видеть.
– Они еще спят, – ответил я, но, спустившись вниз, увидел, что Нильгюн уже проснулась.
– Как ты?
Она надела красное.
– Очень хорошо, Реджеп. Со мной все нормально.
Но лицо ее говорило обратное. Один глаз полностью заплыл, а покрытые корками раны, кажется, еще больше опухли и посинели.
– Вам нужно немедленно ехать в больницу! – сказал я.
– Брат проснулся? – спросила она.
Я спустился вниз. Измаил все еще сидел там, где я его оставил. Я заварил чай. Через некоторое время Измаил проговорил: «Вчера домой приходила полиция. Сказали – не прячьте его. Я ответил им – зачем мне его прятать, я и так накажу его, раньше, чем государство». Он замолчал, ожидая, что я что-нибудь скажу, но я промолчал, и тогда он опять чуть было не заплакал, но сдержался. «О чем они говорят? – спросил он и закурил, не получив от меня ответа. – Где мне искать его?» Я резал хлеб, чтобы поджарить. «У него есть друзья, он ходит в кофейню, – размышлял он. – Он сделал это потому, что слушается их. Он же ничего не знает!» Я чувствовал, как он смотрит на меня. Продолжал резать хлеб. Он опять повторил: «Он же ничего не знает!» Я резал хлеб.
Когда я поднялся наверх, проснулся уже и Фарук-бей. Нильгюн с улыбкой слушала его.
– Так я оказался в объятиях ангела истории! – рассказывал он. – Он обнял меня, словно тетушка, знающая многое о жизни, и пообещал: вот сейчас я и открою тебе тайну истории…
Нильгюн прыснула от смеха, а Фарук продолжал:
– Надо же, какой сон! Я испугался, решил, что проснулся, но оказалось – не проснулся. Знаешь, как бывает: хочешь проснуться, а все равно падаешь в пропасть сна. Смотри-ка, что это такое скомканное у меня в кармане!
– Ух ты! – удивилась Нильгюн. – Это феска!
– Точно, феска! Вчера вечером туристы были в фесках, когда смотрели танец живота. Я не помню, что делал я. Надо же, выпала у меня из кармана… Как она там оказалась?
