забыл о совпадении Сатурна и Юпитера, а вы не знаете, что Софию взорвут завтра ночью.
– Кто взорвёт, что за глупости, философы?
– Философы, как бы не так, философы будут в ней и с вами вместе и множество прочего народу, когда её взорвут.
– Турки?
– Ну, разумеется. И ваш добрый приятель Алемдар.
– Алемдар?
– Что за недоумённую физиономию вы делаете? Ну да, Алемдар. Как будто я не был только что пленником Алемдара. Как будто только что Алемдар не рассказал мне всего. Что Айя София минирована. И что в час, когда философы войдут в неё торжественной процессией, в которой вы обязательно примете участие, то всё полетит на воздух.
– Алемдар вам действительно сказал это?
– Ах, вы дрожите, вы испугались. Вы видите теперь, что ваша затея завела вас чересчур? Суваров, нет надобности бледнеть, луна и без того освещает вас. Где же ваше хладнокровие, ваше поразительное спокойствие, ваше умение рисковать всем ради долларов? Ну довольно, ищите лодку, надо предупредить философов. Торопитесь.
Бедный Ильязд. В своём бреду он не замечал, что Суваров нисколько не бледен и не волнуется, так как Суваров лучше, чем кто бы то ни было, был осведомлён о затеях Алемдара. И почему он не подумал, что было что-то подозрительное в том, как ему дали бежать из дворца. Но разве Ильязд мог рассуждать?
Поэтому же он простодушно поверил, увидев лодку, указанную ему Суваровым, что это случайная лодка, вскочил в неё, не торгуясь и не договариваясь, и нисколько не удивился, когда лодочник отнёсся к его довольно-таки неуместному приказу вполне внимательно и налёг на вёсла, ничего не говоря о цене.
Добраться до островов, то есть преодолеть добрых двадцать километров, да ещё такого непоседливого моря, как Мраморное, – это предприятие, требующее целой ночи, и действительно, день уже настал, когда лодка с Суваровым и Ильяздом была в виду Халки. Ильязд готов был приказать грести к главной пристани, но Суваров вмешался, и они отправились к южной оконечности острова, обогнули мыс и направились вглубь залива [273].
Всю ночь продолжалось оное плаванье. Разбуженные советским ветром воды шевелились, переливались и сталкивались, и лодчонка, взлетев на гребень, замирала в высотах, а потом расходились, и в невыносимую глубину стремительно падали Ильязд и Суваров. Подымая воду, ветер крутил её и с размаху ослеплял пловцов, и тогда один из лодочников нагибался и половинкой арбуза, лишённой розовой мякоти, делал вид, что вычерпывает набежавшую воду. Море жаловалось. И чем дальше разбегались волны и тоньше становился слой, отделявший лодку от дна, тем явственнее, душераздирающей делались жалобы и причитания. Суваров молчал, и если выходил из окаменения, то чтобы достать из кармана совершенно мокрый платок и вытереть окаченное лицо. Но Ильязд неистовствовал. Нагнувшись над бортом, нарушая поминутно равновесие лодки, он то и дело подымался, словно различив что-нибудь, наконец, в безобразных хлябях, и кричал Суварову, потрясая кулаками:
– Видите их, видите их. Смотрите, Суваров. Смотрите на этих покойников, и в особенности на этих покойниц, которыми устлано мраморное дно. Говорят, глупости. Что всё это выдумки проводников и досужих путешественников. Что никогда тысячи женщин не были отправлены на морское дно. А это что? А эти сахарные черты? А эти слащавые улыбки? А эти пальцы, покрывающие ветви подземных растений? А животы, которые я сперва принял за медуз? А любовь, сладострастная любовь, неотделимая от смерти, любовь, неотделимая от убийства, пошлятина, покрывающая морское дно? А это вам что, смотрите, смотрите, Суваров, я не боюсь утонуть, давайте утонем, Суваров, мы сегодня же будем в обществе неутолимых утопленниц.
– Ильязд, ваш случай вовсе не сложен. Вам надо влюбиться, и только.
– Влюбиться, в кого? В кого прикажете влюбиться? В русскую, но она на дне, под нами. В польку, но она на дне, они все на дне, все на дне, на берегу живёте только вы, Суваров, да ещё Озилио, философы и прочая публика. Вы понимаете, почему я несчастен? Потому что я мечтаю о самых простых животных вещах, и вы обременяете меня человечеством и философией. Смотрите, Суваров, вот эта блондинка была полькой. Конечно, у полек есть ужасные недостатки. Ах, если бы вы знали, до чего я не выношу их манеру говорить. Пока полька молчит. Так вот этот Ибрагим отправил её на дно, не дождавшись, когда она отправится на кладбище. Я отправлюсь к ней в гости. Если бы знали, как принимают поляки. В их нравах есть что-то лакейское. Поэтому скажу правду, я не хочу польку [274]. Предпочитаю грузинку, вот эту вот, которую родители продали от любви, предпочитая, чтобы дочь жила в богатстве [275]. Вот она и живёт на дне моря. У неё чёрные косы, такие же, как у моей матери. У неё карие глаза, совсем как у моей матери. Что вы понимаете в этом, Суваров, вы, американец, ничего дальше собственного носа не видите, а я вижу, я прозорливец, я поэт Ильязд, глаза мои проникают на дно морское и всех вижу, до моей грузинки включительно.
Лагерь философов начинался у самой воды и нескончаемыми аллеями уходил в вышину и далее в глубь острова. Наряженные в белые рубахи и такие же штаны, все одинаковые, философы, без исключения, сидели кто на траве, кто на песчаных откосах, кто на морских голышах, перед последним отплытием. Не будь нескольких разноцветных флажков, прикреплённых к высоким шестам, нельзя было бы заключить что-либо о подразделениях. Белоснежный сей стан. Но оранжевый лоскуток налево отмечал стан философов в узком смысле этого слова, тогда как прямо цвет ярко-зелёный покрывал участок софистов, направо стяг белых не покидал убеждённых белых армейцев и, наконец, у самой воды малиновый флаг, который никто не решился заменить просто красным в середине сборища ивановых-разумников [276]. Казалось, зализанная и до противного сахарная картина в самом передвижническом вкусе. Ряженые на иной лад, чем тогда в Софии, и только. Обязательно длиннобородые попы расхаживали между группами, усиленно кадя, и, по мере [того] как приближались к берегу Суваров и Ильязд, стало слышным молитвенное пенье, такое же приторное, как и вся эта картина, такое же давно прошедшее, как все эти белые косоворотки, фуражки с кокардою, пуговицы с орлами, благодушные и доверчивые морды с глазами самодуров, наперсные кресты священников, невероятный пикник под умирающим летом, последнее баловство и невинная самая прогулка.
Ильязд ещё раз спросил себя: всерьёз ли всё это? И продолжал спрашивать себя, когда, причалив на берег с Суваровым, лежали они среди этих отдыхающих на траве белоснежных солдат, из которых никто не двигался, точно вылеплены они были из мыла. Какие цацы? Молочные барашки? Сахарные фигурки? Непорочные отроки? А ведь
