— Он поздно согнул колени и не успел спружинить, дал козла, — объяснил Клебе.
Довольный, что понимает в прыжках больше пациентов, доктор старался быть приятным, точно конферансье, и его беспокоила только венгерка, глядевшая в окно брезгливо. Состязание увлекало его. В парившем над дорожкой лыжнике он увидал на один миг себя — и взмахивал, и взмахивал могучими руками, и дорожка неслась перед ним недосягаемой солнечной стрелою… У. него загудело в ногах, настолько ясно ощутил он толчок приземленья, и свистящее мчание по снегу, и торможенье на повороте. Его прыжок, конечно, был басенно длинен — сто метров, — не меньше и не больше! И вот уже приглашают доктора; Клебе скандинавцы, он едет в Осло, он прыгает на знаменитом Холменколлэне — чудесной горе, которая пестует мировых рекордсменов, и доктор Клебе. бьет всех рекордсменов, и все поражены. И доктор Клебе начинает в каждом прыгуне чувствовать себя…
Двое лыжников удержались на ногах, но их прыжки были невелики но длине. Один прыгнул очень далеко и великолепно устоял. Ему аплодировали, он зашагал грациозною раскачкой спортсмена вверх к судьям. Однако каждый второй прыгун после приземленья падал, и это ничуть не пугало, а только смешило зрителей.
Но одно падение было необыкновенно. Лыжник потерял равновесие еще в воздухе, его корпус летел вперед, ноги отставали, и лыжи, утратив параллельность со склоном горы, неслись над нею под прямым углом, Видно было, что человек упал, еще не коснувшись твердой почвы, и он ощущал это и мучительно силился выправиться, — и оттого еще больше ухудшал свое положение относительно земли, поворачиваясь к ней боком. А инерция сорвавшегося в пропасть камня все несла и несла его по воздуху, вниз и вниз, пока не ударила оземь. Он упал почти на спину, зарыв сначала одну лыжу носом в снег и разорвав ее на щепки. Он мешком катился под гору, и странно было видеть мельканье вокруг его тела вперемежку локтей, коленок и несуразно длинной, черной уцелевшей лыжи. К нему мгновенно бросились люди из толпы, потом санитары, и дремавшая пара жирных лошадей, закидавшись в стороны, насилу сдвинула с места карету Красного Креста.
Инга оторвала от глаз бинокль, сунула его своему соседу, тотчас выхватила назад, опять приложила к глазам.
— Он разбился! — пробормотала она.
— К сожалению, это может случиться, — сказал Клебе.
— Он разбился насмерть, он мертв! — вскрикнула она.
— С такими нервами надо лежать в своей комнате, — тихо сказала венгерка.
— Но вы же видите — его несут!
— Это его риск, — сказала венгерка громче.
— Может быть, он просто в обмороке? — сказал майор.
— Да, скорее всего, он просто ушибся, — согласился Клебе. — Смертельные случаи вряд ли тут возможны. Я, по крайней мере, не могу припомнить. Перелом конечностей — разумеется. Смотрите, вон уже мчится следующий.
Инга плакала. Сжав губы, она силилась не потерять самообладание, не раскашляться и не всхлипнуть. Указательным пальцем она вытерла щеки снизу вверх и достала из сумки пудреницу. В окно она боялась смотреть.
Левшин первый увидел ее слезы.
— Хотите, я провожу вас в комнату? — сказал он так, чтобы слышала только она.
— Нет, нет!
Она закрылась ладонью и всхлипнула — нельзя было удержать в себе накопившуюся тягучую боль. Доктор Клебе сказал:
— Милая фрейлейн Кречмар! О, я не ошибся в вашем сердце. Я так понимаю ваше волнение! Но, право, оно напрасно: ничего не произошло, что было бы достойно вашего беспокойства. Спортсмены поправляются так же легко, как ящерицы, уверяю вас. Вот вы увидите игру канадцев в хоккей: человеку проломят клюшкой голову, он за-
клеит рану пластырем и опять выбегает на лед. И только злее играет после этого. Ведь это же не мы с вами! Пойдемте отвлечемся немного.
— Нет, нет!
Ее обступили, и каждый хотел настойчивее проявить свое участие, но она твердила: нет, нет. Плач ее стал обрываться в кашель.
— Нельзя же настолько игнорировать других! — сказала венгерка, поднимаясь и отодвигая стул.
Доктор Клебе встревоженно затряс головой и осмелился дотронуться до локтя Инги. Она отдернула руку. Он оглянулся на венгерку и по ее позе убедился, что она требовала решительного вмешательства.
— Фрейлейн доктор, — сказал он ассистентке, — проводите, пожалуйста, нашу милую фрейлейн Кречмар в ее комнату.
— Нет, нет, благодарю вас, не надо.
Инга обернулась к Левшину:
— Вот… вы.
И она путь приподняла локоть.
Они прошли коридором по скрипящим, навощенным до блеска половицам, спустились этажом ниже, миновали другой коридор — все молча. В комнате Инга подошла к зеркалу. Левшин смотрел на нее сбоку. Она постепенно утихла, редкие всхлипы вырывались изглубока. Ее худоба показалась ему привлекательной, но кожа на лице и руках была какого-то особого цвета усталости — землистая, с неожиданными голубыми тенями, которые он хорошо помнил по себе, что-то похожее появлялось у него раньше над губами или вокруг ногтей.
— Отвернитесь, что вы меня разглядываете?
Он стал лицом к окну, но скоро вновь обратился к ней и спокойно доглядел, как тщательно она уничтожает следы слез.
— Вы думаете, я заплакала от жалости к этому несчастному лыжнику?
— Может быть — от жалости к себе?
— Почему вы решили?
Она посмотрела на него, дергая бровями.
— Я хочу лечь.
Не дойдя до диванчика, она сказала:
— Мне надо… Мне сожмут оба моих легких!
У нее страшно быстро опять навернулись слезы, как будто она и не переставала плакать.
— Как вы считаете, соглашаться или нет?
Он засмеялся, шагнув к ней и с удивлением наблюдая странную пляску кожи на ее лбу.
— Послушайте, ведь это сущие пустяки, и тут нечего раздумывать.
Она отшатнулась от него.
— Вы не в своем уме!
Она легла на диван и лежала молча. Его опущенные руки были чуть-чуть выше ее лица, она изучала их. Мельком она видела эти руки один раз, в столовой, в первый день приезда: Левшин сидел за соседним столиком, и на загорелых его кистях разветвленные надутые жилы казались зеленоватыми и жесткими. Она тогда подумала — не от болезни ли так вздуты жилы, и ей захотелось потрогать их. Теперь жилы на этих руках были почти голубыми и, наверно, теплыми, мягкость же их чувствовалась на глаз. В руках было что-то сильное, пожалуй — докторское, наверно, такие докторские руки причиняют боль.
— Значит, по-вашему — соглашаться?
— Если Штум считает нужным, соглашайтесь.
Целая минута прошла в молчании.
— Вы знаете Клавадель? — спросила Инга.
— Это местечко вот тут, за горой.
— Вы были там?
— Нет. Слышно, как туда ходит почта.
— Да. Рожок.
— Это автомобильная сирена.
Она вскинула большие, широкие глаза, как будто защищаясь от него загнутыми вверх ресницами. Он продолжал с удивлением смотреть на ее брови и лоб.
— Интересно, что там? — спросила она.
— Где?
— В Клаваделе.
— Да, правда.
— Что — правда?
— Интересно, — проговорил он, внезапно чувствуя волнующую глупость разговора.
Тогда Инга спросила:
— Можно потрогать у вас жилы на руках?
Еще до завтрака в дверь Левшина просовывалось черно-коричневое лицо грека. Оскаливаясь, маленький человек робко шептал на фантастическом русском наречии:
— Здравствуйте, господин. Я только хотел знать, как вы чувствуете?
На самом деле он хотел знать не только это. В пузатом чемоданчике он носил одеколон, бритву и машинку для стрижки, в карманах — тщательно завернутые в бумажку куски мыла. Лежачих больных он брил в постелях, умело взбивая и приспосабливая подушки. Контрабанда он поторговывал парфюмерией. В конце городка приютилась его парикмахерская, в которую заходили только соседи, и если бы он не сновал по санаториям с набитыми карманами, ему нечем было бы кормить троих гречанят, таких же черно-коричневых, как он сам.
Пальто он оставлял внизу, а шапку, принеся с собою, клал на чемоданчик. Другой такой шапки не могло быть нигде: географическая карта посиневших кожаных плешин с островками красно-рыжего котикового меха, еще не вылезшими благодаря исторически накопленному на них салу.
— Эта шапка — тридцать три лет, — говорил грек шепотом. — Ее нельзя потерять, она от Москва!
Он закрывал рот всею ладонью, озирался на двери и потом с гримасой страданья долго шипел: тш-ш-ш!
— Вы были в Москве?
Грек переходил на другое фантастическое франко-немецкое наречие.
— Да, перед отъездом из России я немножко был парикмахером в Москве (он изображал пальцами парикмахерские ножницы). У-ух! Холод!
Он дул в крепко сложенные кулаки.
— На улицах — огонь.
— Костры?
— Да. И городовой. Большой городовой!
Он прыгал с ноги на ногу и тянулся рукою ввысь, точно хотел достать на городовом шапку.
