Я наблюдаю за своей соседкой уже 313 дней, слежу за ее мыслями и следую за ней шаг в шаг, потому что хочу написать о ней пьесу для радио. Я делаю заметки. Она живет одна со своей черепахой, которую я, однако, не хочу включать в постановку; в любом случае, я могла бы вложить в чьи-либо уста замечание об этом неприветливом животном, могла бы, например, заставить его высказать мнение, что шея соседки похожа на черепашью. Хотя моя соседка красит волосы в цвет алой герани, я знаю, что скоро она будет старушкой; тогда она заберется в одну из качающихся на реке лодок и позволит течению унести себя, а тогда уж, коль скоро я не смогу различить, я это или она, или она это я, и меня искать не стоит.
Как все-таки разрослась городская психиатрическая клиника; ее все время расширяют. Клиника зазывает плакатами: «Приходите к нам! Станьте нашим пациентом! 1000 психиатров ждут Вас!» Я хотела как-нибудь написать про эту клинику рассказ. Я бы хотела использовать, например, следующее предложение: «Пациентка швырнула своему врачу жирное сновидение». Но врачи не оценили бы подобного сравнения с прожорливыми животными, со свергнутыми с трона львами, лишенными своей львиной участи и вынужденными радоваться каждому кусочку сновидения, который им бросают пациенты. А если бы пациенты этого не делали, психиатры вынуждены были бы голодать, физически и духовно. Они снимают с пациентов одну кожу за другой и пожирают ее. Я хотела написать об одной пациентке, которая сохраняла большую часть кож для себя самой; хотя врачам и позволено нюхать и лизать ее кожи, но лишь изредка, и съесть им можно совсем немного. Часто врачи оставляют на пациенте всего лишь одну кожу; они объявляют его здоровым, но через несколько недель он снова оказывается в клинике. В действительности, они никого не могут вылечить до конца; и этого я в своем рассказе скрывать не стану. Врачи испытывают на пациентах таблетки; некоторые из этих медикаментов вызывают беспокойство, слепоту, дисграфию. Пациенты снова и снова сплетают рваные нити терпения. Когда нить становится слишком короткой, когда она уже не может их удержать, они навсегда остаются в клинике, как старый и потерявший вкус корм, который больше не вызывает интереса ни у одного психиатра.
Психиатры просто одержимы переживаниями пациентов. Я полагаю, что пациентам нужно куда больше места, чем не-пациентам, чтобы «раствориться в собственной душе», если выражаться высокопарно. А если они снова становятся «не-пациентами», размер души сокращается. С тех пор как пациенты стали глотать эти новые таблетки, рост души и переживаний почти остановился; размер души упал, а таблетки задушили фантазию.
Психиатры интересуются не только переживаниями, но и несчастными случаями. Они полицейские, которые появляются, когда случается авария: они выставляют ограждение, что-то отмечают, допрашивают свидетелей, делают записи. Больше они ничего сделать не могут; излечить раненых или пробудить мертвых к жизни не в их власти.
Можно сделать вид, что все в порядке. У молодой пациентки Ольги к этому талант. Но однажды ночью ей приснился сон: в ее комнате на первом этаже родительского дома на деревянном настиле под богато украшенным барочным покрывалом стоят ящики, полные тетрадей и книг. В камине лежат свертки бумаги, по углам стоят картотеки, на столе высятся стопки чистой бумаги. Ольга сортирует, наводит порядок и звонит по телефону. Она устроила музей, который никто никогда не посещает; это маленький музей очков на первом этаже. Она верит в важную миссию этого заведения и принадлежащих ему оправ со стеклами, которые могут облагородить, оглупить, украсить или опустошить человеческое лицо. Если кто-то вынужден сменить существование без очков на существование в очках, он может пережить серьезный личностный кризис. Женщины не любят фотографироваться в очках, но секретарши часто носят большие очки в роговой оправе, чтобы придать себе важности. Кем был бы Шуберт без своих очков? Ольге удалось самым неожиданным образом изменить с помощью очков лицо Пруста. Старинные больничные очки также очень милы; лица в них кажутся такими беспомощными. И как многим обязан стрелок своим очкам.
Очки от снега или солнца очень полезны. Вспомним и рассказ Эдгара Аллана По «Очки»: молодой человек со слабым зрением, который, однако, не носит очков, влюбляется в старуху, которую принимает за юную девушку. Или же зададимся вопросом, рисовал бы Эль Греко иначе, если бы носил очки. Но наибольший интерес вызывала у Ольги одна единственная оправа, которой еще не существует; она делает бесчисленные наброски, нежно обводит на большой фотографии глаза своего далекого отца, рисует для него оправы, которые затем снова стирает мягким ластиком. Она набрасывает овальные, круглые и прямоугольные очки, с тонкими или толстыми оправами. Она свято верит, что ей удастся сделать лицо отца человечнее. Чем больше она рисует, чем больше сомнения в ее усилиях, тем ужаснее выражение отцовских глаз, да и всего лица. Глаза сверкают, смотрят на нее, поблескивают, как будто их слепит свет лампы, под которой лежит фотография.
Через полгода пребывания в клинике Ольга возвращается домой. Ее психиатр так и не превратился в ее отца. Едва оказавшись дома, она снова занимается темой «Очки», так что, когда она пересекает внизу большую площадь, она одновременно стоит у окна комнаты наверху, в кабинете из ее сна. Она наблюдает за тем, как она садится на один из белых пластиковых стульев перед кафе, имитация югендштиля, пьет колу и курит. В хорошую погоду снаружи под открытым небом сидят, в основном, туристы, вдалеке видны башни собора. Ольга замечает, что чертит окурком белые кресты в треугольной пепельнице. Она словно экспонат в витрине этого кафе, но она свободна от любого принуждения, как будто сидит на высокой лестнице. В четырех стенах у черта на рогах. Ольга пишет письмо, которое она не станет отправлять отцу: «Поскольку писать мне всегда было легче, чем говорить, я буду верна себе. На мой взгляд, лучше не менять наших ролей, ведь мы совершенно не умеем говорить друг с другом. Да и когда мы говорили?» Чтобы охарактеризовать Ольгу, я, возможно, должна еще упомянуть, что она никогда не читает книги, которые принято читать, и никогда не ходит на фильмы, о которых потом говорят еще долгие годы. Она не знает, какое выражение лица подобает в какой-либо ситуации. Она не знает, что в нашем городе есть люди, которые совершают преступления из одного только неосознанного желания быть взятыми полицией под арест. Однако ей известно, что церкви и политические партии охотятся за верующими. Может быть, военные тоже. Несмотря на это толпы молодежи, безотцовщины прокатываются по улицам города, громят витрины, грабят и устраивают пожары. Дети, девушки и молодые люди не расклеивают по стенам агитационных плакатов. Они исписывают стены города фразами типа: «Мы хотим жить! Даже бетон увядает!» Один юноша написал на стене родительского дома Ольги кроваво-красной краской из баллончика «Берегись!». По воскресеньям жители города отправляются в центр, чтобы поглядеть на разрушения. Это прекрасные прогулки, которые могут заменить даже поход в кино.
Артур отнюдь не ленился думать, напротив, продолжал образование, посещая курсы изысканных манер, кулинарии, фотографии и стенографии. Он старался поддерживать контакты с людьми, но стоило ему попытаться проникнуть в невидимые шатры, в которых он рассчитывал найти других, поодиночке или в группах — тут же перед ним возникал ангел и рукой преграждал вход, словно парикмахер, который сожалеет, что не может больше обслуживать клиентов.
Артур пытался представить себе женщин, мужчин и детей, которые жили на его улице, остальные были ему безразличны. Улица называлась Облачная, поэтому дома на ней были серые и не отличались друг от друга. На одном балконе стоял гипсовый ангел, у которого был милый двойной подбородок и который уже упоминался — возможно, в несколько непонятном контексте; там жил скульптор. В мыслях Артур ставил воедино буфет, который видел в окне, манеру людей одергивать воротник и их желания, которые совпадали с его собственными, словно ребенок, который из листа бумаги, спичек, черенка от яблока и платка строит дом, в котором будет жить не только кукла, но и он сам, его подружка, гномик из сказки и буква Р, которую он недавно выучил в школе. Но к детям Артур отношения не имел — он едва помнил детство; если бы его об этом спросили, он бы, верно, ответил: «Я играл», но никто его ни о чем не спрашивал, никому не доставляло удовольствия взбалтывать его, как взбалтывают напиток в бутылке, перед тем как выпить. Он работал в конторе, где каждое утро мог прочесть «Начинай!», слово, которое он нарисовал на куске картона и прикрепил к стене, и где он время от времени позволял себе отпустить замечание о футболе. У него не было никаких забот — даже солнечные очки вызывали у него недовольство, казалось, они его обманывают; он не любил, когда мир был затемнен или завуалирован, и боялся всего, что нарушало бы прозрачность или то, что он считал таковой. Совсем другое дело, что слова с окончанием «-ние» наполняли его благоговением — он произносил их благозвучным голосом, удивительно громко раздававшимся из его маленького безгубого рта: «заседание», «перенесение», «упорядочение». Однажды ему бросилось в глаза, что левая половина лица выглядит какой-то тупой, агрессивной, жуткой, а правая напоминает скорее спящего младенца. Это открытие крайне его обеспокоило, как пугается любой, заметив, что включает свет, чтобы лучше слышать.
