- Я пришел навестить тебя. Взглянуть, как тебе живется. Спросить, счастлив ли ты здесь. Сказать, что честно управляю твоим имуществом...
- Верю.
И больше Мигель не сказал ничего.
Альфонсо поклонился, молча обнял его и пошел к выходу. Под ногами его промелькнула какая-то тень.
- Что это было?
- Крыса, - ответил Мигель.
Альфонсо передернуло от отвращения, он обернулся.
- Ты ли это, Мигель, граф Маньяра?
- Нет, - спокойно откликнулся тот. - Давно уже нет. Ныне я просто брат Мигель, друг мой.
Альфонсо взбежал по ступенькам и, вырвавшись на солнце, с наслаждением потянулся, вдохнул воздух, напоенный ароматом садов, запахами реки и оливкового масла.
Мигель остался на пороге склада, снисходительно глядя на этот жест облегчения. Потом резко захлопнул дверь, преграждая доступ живительному свету, благоуханиям, воздуху и, поспешно вернувшись к больным, сел возле Даниэля.
Тот поднял на него глаза, мутные от страданий, взял его руку и, прежде чем Мигель спохватился, поцеловал ее.
- Спасибо, брат, за все... Бог вознаградит тебя.
До чего же тепло и мягко звучит слово благодарности - до чего же оно иначе звучит, чем слово проклятия!
Губы нищего Даниэля - ему едва ли тридцать лет от роду - тихо шевелятся в молитве, прядут слабенькую нить, что связывает жизнь со смертью, и пожатие руки его, не отпускающей руку Мигеля, бессильно.
Этой слабой рукой привлекает он Мигеля к себе, приподнимается на ложе и, обратив к нему молящий взор, шепчет:
- Ближе, придвинься ближе, брат!
Мигель склоняется к нему, но ему страшно смотреть в сухие глаза больного, и он отводит взгляд и гладит умирающего по лицу.
- Чего тебе хочется, Даниэль?
- Хочется жить... И еще спросить хочу. Любил ли ты когда-нибудь?
- Любил, - тихо отвечает Мигель.
- Это ведь так прекрасно - любить, правда, брат?
- Да, Даниэль.
Молчание; дыханье больного хрипло, учащенно, и явственны шорохи в легких - так шуршит кукурузная солома.
- А меня, брат, никогда никто не любил, - шепчет чахоточный. - Никто ни разу не взглянул на меня ласково, не улыбнулся, не погладил... Вот только ты...
Мигель с усилием проталкивает слова сквозь выжженную пустыню горла:
- Нельзя так говорить, друг мой. Кто-нибудь все-таки любил тебя, просто ты, быть может, не знаешь. Твоя мать...
- Нет, нет, даже она... Она любила моего младшего брата. Меня - никто не...
- Но бог...
Даниэль взглядом пресек слова утешения. Взгляд этот мягок, полон грусти, но в нем - целое море укора.
- Бог придавил меня к земле болезнью, едва я родился. Он уже тем обидел меня, что позволил появиться на свет. Это - не любовь.
Голова Даниэля беспомощно откинулась.
- А сам ты... - Мигель в растерянности пытается отвлечь его от обвинения. - Сам ты любил?
- Да! Она была бледная и печальная, простенькая, как цветок в поле. Я целые годы думал только о ней. А когда я ей сказал, она надо мной посмеялась...
Грудь дышит труднее, и глаза, в которых уже отражается иной мир, медленно закатываются.
- Меня никто не любил... Ни люди, ни бог... и теперь я иду... а не знаю куда... Хочу жить...
Мигель опустился на колени и горячо заговорил ему в самое ухо:
- Не бойся, Даниэль, не бойся ничего! Все будет, будет и любовь... Ты только поверь мне, Даниэль, поверь! Ты будешь жить!
Предсмертная судорога искривила губы несчастного, глаза мутнеют. Он выдыхает с последними вздохами:
- Конец... Не будет... ничего...
- Любовь придет к тебе, Даниэль! Любовь будет всегда! Тебя ждут объятия той, которую ты любил. И ты поймешь, что она была создана для тебя. Встретишь ее, и она улыбнется тебе, за руку возьмет, и пойдете вы рядом... Найдете маленький домик, обнесенный высоким забором, и вступите в него, и будете счастливы, потому что, Даниэль, нет ничего выше любви, ей же нет пределов...
А Даниэль уже не слышит, Даниэля нет, только лицо его улыбается.
Смолк восторженный голос Мигеля, но весь подвал все еще наполнен им. Отзвучали слова, но все еще отдается эхо от стен; их страстность клокочет прибоем жаркой крови, водой в котле над огнем, и словно бы запахом серы веет от раскаленных уст.
Бруно с трудом поднял голову, измученным взглядом обвел мертвого соседа и с изумлением поднял глаза на губы Мигеля.
Мигель поцеловал умершего в холодеющие губы и выпрямился. И тут встретились его глаза с изумленными глазами Бруно, и вспомнил Мигель, что говорил умирающему. Смысл каждого слова вдруг дошел до него, и Мигель побледнел. Пав на колени, он зарыдал, приникнув щекой к щеке мертвого, который при жизни никогда не знал любви.
- Не плачь, брат, - промолвил Бруно. - Тебе не из-за чего плакать. Странно было слышать такие слова от тебя, но ему, Даниэлю, ты хорошо сказал на дорогу. Там где-нибудь он наверняка найдет свою любовь...
* * *
Мигель воротился из города, за ним тянулась толпа.
Он уложил больных, как сумел, накормил голодных, напоил жаждущих. Просторное помещение склада до отказа набито несчастьями и болезнями.
Усевшись посередине, Мигель начал проповедь. Он говорит о безднах и высях, о сердце чистом и разъеденном страстями, говорит резко, круто, обвиняет и позорит самого себя, чтобы тем выше поднять чистоту.
Окончив, зажег несколько лучин и светильников, и люди разошлись по домам, вернее, по норам своим, пережевывая по дороге его слова.
Мигель стоит посреди подвала и провожает слушателей своих печальным взглядом, словно с ними теряет он часть себя самого. Но они вернутся!
И верно, на другой день возвращается и тот и другой - за добрым словом и за миской похлебки.
В царствование Филиппа II Испания была довольно богатой страной. В те поры даже нищенство было прибыльным занятием.
Ныне же, к концу царствования Филиппа IV, мы стоим на грани между прозябанием и нищетой. Нет более настоящей, доброй работы, и нам остается лишь тяжко трудиться в надежде, что, быть может, перепадет нам какой-нибудь жалкий реал. А как выглядит эскудо или дублон - мы давно забыли... Но, поскольку господь бог положил нам в колыбель дар радоваться жизни, то и не думали мы о старости, не откладывали по медяку от каждого заработанного реала. Не приходило нам в голову что будем мы дряхлы и больны, и вот негде нам преклонить голову... Что выпросим - пропьем, и не остается у нас даже на хлеб насущный. Сделаться приживалом удается лишь одному из пятидесяти, шантажировать кого-нибудь - раз в год привалит счастье, а воровать трудно, да и не всякий умеет, тем более что и красть-то особенно нечего... Вот и тянем мы лямку старости, безрадостной и тяжелой, ожидая, когда же костлявая перенесет нас в лучший мир...
Но, как испанцы, мы имеем права - хотя бы на бумаге - и потому спрашиваем: почему вы не хотите взять нас, хворых, хотя бы в этот склеп, почему не уделите нам миску похлебки и капельку того самого милосердия, о котором написали вы, братья, на воротах своей обители?
- Сегодня никого не можем взять. Мест нет. Может быть, завтра.
- Завтра будет место? Почему же завтра?
- Может быть, за ночь кто-нибудь выздоровеет. Может быть, умрет кто-нибудь и освободит место для вас.
- Дай-то господи, чтоб кто-нибудь освободил для нас место!
* * *
Братия недовольна Мигелем, братия возмущена. Собрались монахи в саду, в то время как настоятель их, Мигель, ухаживает за больными. Ропщут:
- Отец настоятель слишком усердствует в своем попечении о бедных и больных. Ни в чем не знает меры...
- Не только усердствует - самоотвержением своим он обвиняет нас в том, что мы не такие, как он. Изобличает нас в недостатке любви к ближнему...
- По глазам его читаю - он хочет, чтобы и мы трудились ночью и днем, как он...
- Никогда! Наш устав этого не требует.
- Видел, брат, как смотрел он на нас вчера, когда отдавал свой обед нищему? Этим взглядом он и нас призывал поступать так же!
- Этого он не может требовать!
- Он и не требует словами, он примером своим хочет заставить нас...
- Неправильно, когда так буквально исполняет обет чистоты и бедности хотя бы и сам настоятель. Это уже аскетизм!
Движение прошло по монахам, словно ветер по купе дерев, и старший из них возводит на Мигеля такое обвинение:
- Как старший из вас, братья, должен я с сожалением сказать, что брат Мигель пренебрегает миссией настоятеля...
- Да, он ставит под угрозу тихую жизнь обители, нарушает покой, наши благочестивые раздумья, наши молитвы! Ах, какой шум у нас постоянно! Сотни калек осаждают ворота монастыря! А стенания больных лишают нас сна... Вся жизнь обители подчинена его недужным...
- Еще заразу занесет! Я все время твержу...
Старший брат состроил глубоко печальную мину.
- Это еще не все, братья мои. Я бы сказал, что брат Мигель и как глава монастыря ведет себя не должным образом: не заботится о соблюдении устава, не правит монастырским имуществом - это он свалил на меня! - и даже хозяйством обители не занимается, приставив к нему брата Дарио... И где же основное наше дело, где забота о том, чтобы возвещать и укреплять веру в святую католическую церковь?
