- Мы встретимся перед судом!
Прокурор вызывает меня.
- Есть сорт миллионеров, - говорю я, - к которым в правовом государстве и не подступишься, не удивительно, что они вечно воскресают...
Миловидную девицу тотчас же отсылают с письмом в гостиницу "Урбан". Сразу возникает мысль: "Не вернулась ли Юлика из Парижа?" Прокурор, которого я до сих пор видел только гостем на моей койке, предлагает мне кресло.
- Да, - улыбается он,- милый мой друг...
Его перебивает телефонный звонок. Он слегка отворачивается со своей трубкой от служебного аппарата, как и подобает при неслужебной беседе, слушает, играет связкой ключей, глядит в окно, говорит, что дома обедать не будет, днем у него выездное дело, осмотр места преступления. Потом внезапно прерывает разговор, видимо, затрудняясь в моем присутствии ответить на какой-то настойчивый вопрос, и несколько натянутым тоном опять обращается ко мне:
- Сибилла шлет вам привет.
- Спасибо, - говорю я, - как она поживает?
- Спасибо, - говорит он. - Она счастлива, что опять дома.
Потом, когда улыбка исчезает с его лица, когда откровенно неловкое молчание длится достаточно долго, как бы окончательно подтверждая, что я пропавший без вести Штиллер, а значит, бывший любовник его жены, которая счастлива тем, что опять дома, он прячет связку ключей в карман и высказывает не слишком оригинальную мысль:
- Да, потешная штука жизнь.
Я не нахожу, что сказать в ответ.
- Если вы не возражаете, Штиллер, пообедаем вместе. У нас есть время до двух. Я предлагаю поехать за город, - говорит он, вставая.
2. Обед.
Молчаливая поездка по лесам и лугам. Все пронизано осенью. Солнце греет еще настолько, что можно посидеть на воздухе, хотя бы после полудня. Сидим в садике забавной деревенской харчевни, зато отсюда открывается живительный вид на широкие дали. Над головой - виноградные плети, рядом - несколько жидких виноградных лоз, сквозь них виднеется озеро, мерцающее в блеклом осеннем воздухе; все подернуто голубой дымкой: и пламенеющее увядание лесов, и бурые пашни. Кое-где, прислоненные к плодовым деревьям, еще стоят лестницы, а под ними корзины. Осы слетаются на наше "кампари". Вершины гор высятся над осенней дымкой, ясные, как стекло, и словно бы отодвинутые вдаль; их снежная белизна сверкает за призрачно-голыми ветвями плодовых деревьев, подобно дароносице за черной решеткою алтаря.
- Красиво! - говорю я. - Очень красиво.
- Вы не бывали здесь?
Обед превосходный.
- Что будем пить? - спрашивает мой прокурор и друг. - По-моему, у них недурен майенфельдер.
- Охотно, - говорю я, - очень охотно.
Никак не могу оторваться от созерцания пейзажа, спуск к озеру такой гармоничный и плавный, что создается ощущение полета. Осенняя дымка стирает невзрачные контуры поселка - не города, не деревни,- остаются только лесистые холмы, бархатно-мягкие мульды, пашни, трясины. Пейзаж, занимающий мое воображение именно своей привычностью. Я знаю его. Но люблю ли?
- Я слышал, - говорит мой прокурор, - что ваши друзья были несколько разочарованы. Они сочли вас холодным и безлюбым.
- Возможно, они правы.
- Почему?
Пожимаю плечами. С ними у меня происходит то же, что и с этим ландшафтом, на самом деле он, как и прочие ландшафты, достоин любви. Дело тут, наверно, во мне... Опять все то же: осы в бутылке, тени на посыпанных гравием дорожках, золотая тишина увяданья - все словно заколдованное; куры, кудахтающие на лужайке, переспелые груши на дороге, астры, пестреющие за железной оградой, кровавые звезды отгоревшего дня, голубоватый воздух меж деревьев - все точно прощается само с собою; как бы стекающая листва тополя, металлический налет па упавших плодах, дымок с полей, где жгут сухую ботву, а за решеткой виноградных лоз - мерцающее озеро. День скоро кончится, солнце уже ржавеет, потом будет дорога домой, без пальто, руки в карманах брюк, влажные листья под ногами уже не хотят шуршать, быстрым шагом проходишь мимо затянутых сумерками усадеб, давильных прессов с капающим в бочки вином. Мимо красных фонарей на пристани, в тумане... Это здешняя осень, но я вижу и здешнюю весну. Вижу еще молодую пару. Они идут напрямик, по бездорожью, а земля, напоенная вешними водами, чавкает у них под ногами - мягкая, темная, как мокрая губка, их обвевает фён, солнце уже греет, они идут навстречу манящим неожиданностям ландшафта, все время на некотором расстоянии друг от друга. Пахнет разбросанным навозом, на откосах, приглаживая траву, булькают, журчат ручейки, в голых лесах, затопленных мартовскою синью, высятся еще безлиственные стволы деревьев, две караковые лошадки тянут плуг по отлогим холмам, черные комья земли словно выкатываются навстречу свету. Странная встреча с прошлым! Еще молодые, они рассуждают о возрасте, ибо уже знают: всякий возраст - кроме детства - приносит немалую толику горечи, и все же каждый возраст был бы хорош по-своему, если бы меньше умствовать, меньше отрицать то, что ему подобает, ведь и смерть, которая подобает каждому, ведь и ее нельзя ни отрицать, ни понять, ни отсрочить. Он говорит без умолку, этот молодой человек, о двух началах, движущих его жизнью, - о работе и "искуплении", так он это называет. Работа - радость, горячечное возбуждение, восторг, не дающий заснуть, вопль, возносящий тебя над течением времени, над самим собой, - вот что такое его работа. Она - задор, владеющий тобою помимо твоей воли, задор, который ни к чему не обязывает, ничем не связывает, не ведет счета и не скупится; это жестикуляция ангелов, не имеющих рук, чтобы брать; ликованье, сладостная мания величия, когда остальное, все, что относится к людям, - мелочи, довесок, веселое расточительство от переизбытка радости. А потом всякий раз выясняется, что это-то и было самым важным из того, что может происходить между людьми, недостижимым, поскольку оно стало целью, потребностью, самым главным. И всякий раз - внезапная тоска, и она наступает не оттого, что уходят люди,наоборот, люди уходят оттого, что наступила тоска, они чуют ее заранее, как собаки заранее чуют землетрясение, которое обратит в прах все созданное на земле. Останется только пепел, тоска, как черные птицы над дымящимися развалинами былой радости, тени страха, - а это и есть расплата, искупление, отзвук прошлого среди сомнений, ужас бесплодного одиночества.
Как безудержно говорит этот молодой человек и как, несмотря ни на что, его болтовня пленяет молодую женщину! Края облаков серебрятся, плавятся на солнце в металлическом отсвете, подобно островкам стоят перелески, двое бредут по болотистой местности, она хочет перескочить через овражек, но ее туфля застревает в трясине, она балансирует на одной ноге, молодой человек вынужден поддержать ее. Они целуются в первый раз. За перелеском сохранилась прохлада, там в тени, среди красноватых ив еще виднеются озерца снега. Молодая пара выходит на опушку, они стоят, держась за руки. Снова перед ними, как сверкающий серп, лежит озеро, а над Альпами - бесшумный прибой, пена светящихся облаков. Они заходят в деревенскую харчевню. Девочка с косичками им прислуживает. За низкими окнами столько молодых побегов, и почек, и солнца; косые лучи падают в тишину бревенчатого зальца, блестят на тарелках; теперь они чувствуют, как много прошли, и заслуженно наслаждаются едой - хлебом и салом, деревенским хлебом, что разламывается на аппетитные влажные куски. На оконном стекле жужжат мухи. Счастье, щемящее, как печаль, уносит этот час неправдоподобной яви, нежданной близости, подкараулившей их, подобно року, в этой будничной деревенской харчевне. Что получится из их встречи, еще рано спрашивать, сейчас они лишь до конца понимают, сколь многое сулит жизнь!..
Это здешняя весна, а летом куры клохчут здесь под деревянными столами, наливаются и зреют виноградные гроздья, небо становится белесым, озеро похожим на тусклый свинец, на опушке леса роятся пчелы, на высоких лугах, над недвижными травами, в мерцающей синеве мелькают мотыльки, и вот (я едва успел допить свой стаканчик) уже снова осень, и снова все то же: корзины, наполненные плодами, сырость, туман, и вдруг выдается такой денек, как сейчас, как сегодня, - золото разлито в воздухе, и время невидимкой проходит по холмам, с деревьев плюхаются яблоки. В лесу стоит запах грибов, а здесь пахнет молодым вином. Жужжат осы, взбудораженные сладким ароматом брожения, улетают, возвращаются, и в быстро созревающих плодах нам достается еще немножко летнего солнца - сладость ушедших дней, - сидишь в саду, чувствуешь всей кожей тенистую прохладу, и сады отступают вдаль, как мимолетное чудо, они пустые, но безмятежные, синий простор заполняет голые кроны, и снова горит увядание на кирпичных стенах домов, карабкаются вверх и сгорают последние листья в огромном костре, поглощающем все, что бренно. Годы проходят, много чего случается, но кто это видит?! Едины пространства бытия, но ничто не возвращается нам, хотя и повторяется снова, жизнь проходит над нами, как мгновенье, и однажды вдруг перестаешь замечать новую осень, все былое притаилось в тишине, висящей над осенними склонами, а на лозе собственной твоей жизни висят уже последние гроздья. Пройди мимо! В такие дни вновь манит тебя озеро: плывешь, чувствуя тепло своей крови, свою кожу, плывешь, как по стеклу, над тенистой прохладой дна, а о берег разбиваются блестящие волны, парус белеет на фоне серебристых облаков - мотылек с распростертыми крылышками, - а солнце мягко мерцает над затерянными в нежной дымке берегами. На мгновение кажется, что время остановилось в блаженной истоме. Божество созерцает себя, и весь мир затаил дыханье, прежде чем рассыпаться пеплом сумерек...
