Прокурор:
- Почему вы не открываете, Кнобель?
- Открываю, - говорит Кнобель. - Смотрите!
Тем временем я озираюсь, держа руки в карманах брюк под расстегнутым пальто, шляпы не снимаю, ведь в этой квартире никто не живет. Везде вокруг искусство. Кроме толстого слоя пыли на карнизах, шпателях, мольбертах, цоколях, мебели - пыли, отбивающей охоту прикоснуться к чему бы то ни было, эта мастерская, как я и ожидал, соответствует описанию фрау Сибиллы: полная неразбериха, смесь пролетарского с романтическим - сумбур. Печная труба, наискось пересекающая помещение, говорит о нежелании считаться с общепринятыми условностями, кстати, точно такие трубы видишь почти в каждой мастерской парижских художников - обязательный реквизит богемы. Ну, да беда не велика! Впрочем, помещение просторное и радует глаз, половицы разнокалиберные, вроде мозаики из необтесанных сосновых досок, когда по ним ступаешь, некоторые тихонько воркуют; в такой осенний день, как сегодня, здесь и света много. Под скошенным потолком, в углу, как тоже вспоминает фрау Сибилла, стоит старая газовая плита, эмаль покрыта рубцами ржавчины, рядом с плитой раковина, скособоченный шкаф, в нем кое-какая посуда; должно быть, считая это верхом остроумия, хозяин украсил полку ворованными тарелками, о чем свидетельствуют надписи: "Отель дез Альп", "Бодега, Гренада", "Кроненхалле, Цюрих" и так далее. Резиновый шланг на кране, некогда, видимо, красный, теперь стал похож на заплесневелую резиновую мумию, но он все еще привязан веревкой, из него каплет вода, и я задаюсь вопросом, неужели так капала она все эти шесть лет, - мимолетная мысль, которая почему-то волнует меня, вспоминаются карлсбадские гроты с их вечной капелью. На гвозде висит полотенце, все в черных пятнах тления, как прокаженный. Хватает здесь и паутины, к примеру, на телефоне, стоящем возле кушетки, наверно, он уже не работает - онемел под бременем неуплаченных счетов. Широкая кушетка тоже насквозь пропитана пылью, на нее никто не отваживается сесть. Впрочем, это придает ей особую важность, совсем как в музее: "Просьба не садиться" - нечто вроде кровати короля Филиппа в Эскуриале. Мой прокурор избегает прикасаться к чему-нибудь, он, как я вижу, тоже не вынимает рук из карманов и разглядывает книжные полки. Правда, то, что оставил здесь пропавший без вести хозяин, библиотекой не назовешь рядом с томиком Платона и разрозненным Гегелем книги авторов, которых теперь не знают даже букинисты, Брехт рядом с Гамсуном, Горький, Ницше, множество книжечек издательства "Реклам" с оперными либретто, граф Кейзерлинг тоже еще присутствует здесь, правда, с черной печатью общественной библиотеки, разные книги по искусству, в основном современному, антология швейцарской лирики, "Моя борьба" рядом с Андре Жидом, с другой стороны подпертая Белой книгой о гражданской войне в Испании, отдельные томики издательства "Инзель" и ни одного полного собрания сочинений, "Западно-Восточный диван", "Фауст", и "Разговоры с Эккерманом", и "Волшебная гора" - единственное из всех произведений Томаса Манна, далее "Илиада", "Божественная комедия", Эрих Кестнер, "Дон Кихот Ламанчский", "Путешествие Моцарта в Прагу", стихи Мёрике, "Тиль Уленшпигель", опять Марсель Пруст, тоже разрозненный, "Последние дни Ульриха фон Гуттена", Готфрид Келлер, только письма и дневники, томик К.-Г. Юнга, "Черный паук", кое-что Арпа и, совсем уж неожиданно, "Игра мечты" Стриндберга, ранний Гессе, Чехов и Пиранделло по-немецки, мексиканская повесть Лоуренса "Женщина, уехавшая верхом", довольно много книжек швейцарца Альбина Цоллингера, из Достоевского только "Записки из мертвого дома", разные стихи Гарсиа Лорки по-испански, проза Клоделя и "Капитал", подпертый Гёльдерлином, несколько детективных романов, Лихтенберг, Тагор, Рингельнац, Шопенгауэр, тоже с черной библиотечной печатью, Хемингуэй (рассказы о бое быков) рядом с Георгом Траклем, кипа полуистлевших журналов, испано-немецкий словарь с захватанным переплетом, "Коммунистический манифест", книга о Ганди и прочее. Во всяком случае, на основании книг, собранных пропавшим без вести хозяином, трудно было бы определить направление его мыслей, составить приказ о его розыске. Тем более что никому не известно, что именно он прочел, что из прочитанного понял или не понял совсем, что истолковал вкривь и вкось, руководствуясь собственными взглядами на жизнь. Так или иначе лицо моего прокурора и друга выражает недоумение. Когда, не обращая внимания на пыль, он вытаскивает очередной тоненький томик в красном сафьяновом переплете, я думаю: "Может быть, он ищет здесь книги из собственной библиотеки?" Но он ставит томик обратно на полку и перелистывает "Анну Каренину"... В мастерской стоит еще широкий и длинный стол из струганых досок на козлах, перемазанных гипсом. Похоже, что неизвестная добрая фея навела здесь порядок - пепельницы пусты, как и помойное ведро в кухонной нише, под скошенным потолком. На стене, как говорила фрау Сибилла, - две пестрые, но совсем уже поблекшие бандерильи из Испании, африканская маска сомнительной подлинности, много выцветших фотографий, красивый обломок кельтской секиры, афиша Тулуз-Лотрека, тоже поблекшая. Прокурор говорит:
- Куда они подевались, почему не идут наверх?
- Не могу знать, - говорит Кнобель. - Дверь я отпер...
Не вмешиваюсь в "следственный эксперимент", который явно у них не ладится. Я не более чем арестант и гляжу в окно, покуда они совещаются.
- Неужели не могут найти?
- Нет, - говорит Кнобель, - дама все здесь знает, она сама мне показывала!
Итак, теперь я знаю, кого мне ждать. Закуриваю сигарету, но не могу поверить, что Юлика - если она меня любит - способна участвовать в этом фарсе. Жду напряженно, но с уверенностью, даже с твердой уверенностью в победе. Ведь в конце концов все будет зависеть от Юлики, только от Юлики... Что касается "следственного эксперимента", то я действительно не представляю себе места, где чувствовал бы себя более чужим, более посторонним, чем здесь. Несколько работ в глине, оставленных пропавшим Штиллером, обернуты коричневой мешковиной, чтобы глина не пересохла, но так как мешковину несколько лет не смачивали, надо полагать, глина совсем рассохлась и мешковина разве что не позволяет ей развалиться на части. Я, конечно, ни к чему не притрагиваюсь. Для завершения "следственного эксперимента" не хватало бы только сдернуть коричневую мешковину, и тогда все рассыплется в прах, как мумия. Мой друг прокурор тоже находит, что эти фигуры похожи на мумии, недаром же в этнографических музеях их сохраняют под стеклом. Он внимательно рассматривает гипсовую голову директора, которого утром встретил, что называется, в натуре, но от суждений воздерживается. Некоторые вещи даже отлиты в бронзе, но, на мой взгляд, это им не на пользу: бронза металл долговечный - развеивает соблазн ожиданий, иллюзию, что это всего лишь эскизы, наброски; отлитые в бронзе, эти работы, право же, не свидетельствуют о зрелости их творца. Не удивляюсь, что Штиллер (который не мог этого не видеть!) убежал. Посмотришь на эти работы - в пропыленной мастерской - и подумаешь: эх, сколько труда, ожесточения, пота и усердия! И все-таки желания обнажить голову не возникает. Печально, но не больше, и я рад, когда снова раздается звонок. Прокурор раздражен, он велит Кнобелю спуститься вниз и проводить сюда этих господ, которые, очевидно, не умеют сами открыть нижнюю дверь, да поживее! Мой надзиратель, справедливо обиженный, направляется к дверям мастерской и обнаруживает за ними старика разносчика, как видно, уже успевшего обойти нижние этажи и наконец добравшегося до нас, он застыл с открытым чемоданчиком в дрожащих руках. Стоит ли говорить, что мы его не ожидали, так же как он не ожидал нас.
- Ничего не надо! - говорит Кнобель не менее раздраженно, чем только что говорил с ним прокурор. - Ничего не надо!
Конечно же, разносчик понятия не имеет, что мы не живем в этом сарае и что в течение шести лет здесь вообще никто не жил. Он непременно хочет показать свой товар - всё вещи первой необходимости. Кнобель этого отрицать не может. При виде троих мужчин он в первую очередь предлагает лезвия безопасной бритвы, мыло для бритья, кровоостанавливающие средства и тому подобное. Кнобель хочет поскорее отделаться от него, чтобы прокурор не разозлился, а разносчик не понимает, как трое господ могут жить без зубной щетки, хоть бы одной, без мухоловки, без клозетной бумаги и ваксы для чистки обуви, а главное - без лезвий для бритвы! Кнобель никак не избавится от старикашки. Наконец, как видно, усомнившись в нашем мужском достоинстве, он засовывает все, что предлагал нам, обратно в чемоданчик и переключается на щеточки для мытья кастрюль, швейные принадлежности, эластичные подвязки, душистый хвойный экстракт, даже головные шпильки - ведь их постоянно теряют, а они необходимы! Кнобель твердит: "Ну, хватит уж, хватит!" - но безуспешно. Наконец прокурор не выдерживает, с гордым видом приобретает Лезвия для бритья, и мы снова остаемся одни, правда, без прочих участников "следственного эксперимента", хотя уже пробило без четверти три.
