Он с трудом держался на ногах. Он снова присел на край койки. Как ему узнать, верно ли то, что он сейчас почувствовал, чувствуют ли другие то же? Как узнать правду жизни, когда вот-вот он должен умереть? В темноте он медленно протянул вперед руки со слегка растопыренными пальцами. Если б он протянул руки еще дальше и если б его руки были электрическими проводами, а сердце - батареей, посылающей в них жизнь и тепло, и если б он протянул их сквозь эти каменные стены и коснулся ими других людей и нащупал другие руки, соединенные с другими сердцами, - если б он сделал это, почувствовал ли бы он отклик, толчок? Не то, чтобы он надеялся согреться теплом этих сердец, так далеко его желания не шли. Но только бы знать, что они здесь и что есть в них это тепло! Только это, больше ничего; и довольно, больше чем довольно. В этом соприкосновении, в этом ответном сигнале были бы общность, единение; в нем был бы тот живительный контакт, то чувство близости с людьми, которого ему не хватало всю жизнь.
Возник в нем еще один порыв, рожденный мучительной жаждой души, и разум воплотил его в образе ослепительно яркого солнца, льющего теплые лучи на землю; а на земле стоит он сам в большой толпе людей, белых и черных, и всяких людей, и под лучами солнца тают все различия в цвете кожи и в одежде, а что есть лучшего и общего у всех, тянется вверх, к солнцу...
Он вытянулся во весь рост на койке и застонал. Может быть, глупо думать обо всем этом? Может быть, только страх и слабость породили в нем эти желания теперь, накануне смерти? Неужели то, что проникло так глубоко, так захватило его всего, вдруг окажется ложным? Можно ли довериться голому, инстинктивному чувству? Но он должен довериться ему: ведь мог же он всю свою жизнь инстинктивно ненавидеть? Почему же ему не принять _это_? Что ж, он убил Мэри и Бесси, принес горе матери, брату, сестре, навлек на себя страшную тень электрического стула, только чтобы узнать _это_? Значит, все время он был слеп? Но теперь уже нельзя было ответить на этот вопрос. Было слишком поздно...
Смерть не страшила бы его, если б можно было прежде узнать, что все это значит, что такое он сам среди других людей и что такое земля, на которой он живет. Может быть, здесь идет какая-то борьба, в которой принимают участие все, и только он проглядел ее? А если он ее проглядел, не белые ли виноваты в том? Но тогда, значит, все равно они заслуживают ненависти. Может быть. Но он теперь не думал о ненависти к белым. Он скоро должен был умереть. Важнее было узнать, что означает это новое волнение, новая радость, новый жар в крови.
Он вдруг почувствовал, что хочет жить, - не кары за свое преступление избежать, но жить для того, чтобы узнать, чтобы проверить, чтобы глубоко почувствовать это все; и уж если умереть, то умереть с этим чувством. Он понимал, что все пропало, если он не успеет почувствовать это всем своим существом, узнать наверняка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Слишком поздно...
Он поднес руки к лицу, дотронулся до дрожащих губ. Нет... Нет... Он бросился к двери, горячими руками ухватил холодные стальные прутья, сжал их крепко, изо всех сил. Его лицо приникло к решетке, и он почувствовал, что по щекам текут слезы. На мокрых губах ощущался соленый вкус. Он упал на колени и зарыдал: "Я не хочу умирать... Я не хочу умирать..."
Заседание обвинительной камеры и подтверждение вердикта присяжных, разбор заявления о невиновности в предумышленном убийстве и решение о передаче дела в суд - все это заняло меньше недели, и в конце этой недели, хмурым, бессолнечным утром Биггер лежал на своей койке и безучастно смотрел на черные стальные прутья тюремной решетки.
Через час его поведут в судебный зал, и там он услышит, жить ему или умереть, и если умереть, то когда. Но даже сейчас, на пороге суда, смутное желание овладеть истиной, которую приоткрыл ему Макс, не ослабевало в нем. Он чувствовал, что _должен_ ею овладеть... Как ему предстать перед судом белых людей, не имея ничего, что поддержало бы его? С того вечера, когда он один стоял здесь, посреди камеры, весь во власти магической силы, которую разговор с Максом пробудил в нем, он стал еще более уязвимым для обжигающего дыхания ненависти.
Были минуты, когда он с горечью думал о том, что лучше бы ему не видеть этих новых горизонтов, лучше бы он мог снова спрятаться за свою завесу. Но это теперь было невозможно. Его выманили на открытое пространство и одолели, одолели вдвойне: во-первых, посадили в тюрьму как убийцу, во-вторых, лишили внутренней опоры, необходимой, чтобы твердо пойти на смерть.
Стремясь вернуть себе эту минуту душевного подъема, он пытался возобновить разговор с Максом, но Максу было некогда, он готовился к своей защитительной речи, чтобы спасти его, Биггера, жизнь. А Биггеру хотелось самому спасти свою жизнь. Но он знал, что при первой попытке выразить свои чувства в словах язык перестанет повиноваться ему. Много раз, оставшись один после ухода Макса, он возвращался к мучительной мысли о том, что должны же быть где-то слова, одинаково понятные и ему и другим, слова, которые заронили бы в других искру бушевавшего в нем огня...
Он теперь смотрел на мир и на окружавших людей двойным взглядом: видел смерть, образ электрического стула, на котором он сидит, прикрученный ремнями, и ждет, когда проникнет в его тело смертельный ток; и в то же время, прозревая жизнь, видел себя затерявшимся в несметной людской толпе, растворившимся в потоке чужих жизней, чтобы возродиться обновленным, забывшим страх. Но покуда только картина смерти была реальной; только неослабная ненависть ясно читалась на белых лицах; только мрак тюремной камеры, долгие часы одиночества, холодные стальные прутья оставались и не исчезали.
Неужели в своем стремлении поверить в новый образ мира он свалял дурака и безрассудно нагромоздил ужас на ужас? Разве старое чувство ненависти не защищало его лучше, чем эта мучительная неуверенность? Может быть, призрачная надежда обманула его? На скольких же фронтах может одновременно биться человек? Может ли он вести борьбу не только вне, но и внутри себя? Он чувствовал, что нельзя бороться за свою жизнь, не победив прежде в другой, внутренней борьбе.
Приходили к нему мать, Вера и Бэдди, и он опять лгал им, говорил, что молился, что примирился с миром и с людьми. Но эта ложь только усилила в нем стыд за себя и ненависть к ним, ему было больно, потому что он и в самом деле жаждал той уверенности, которой проникнуты были речи и молитвы матери, но не мог обрести ее на условиях, казавшихся ему единственными и непременными. После их ухода он просил Макса больше не допускать их к нему.
За несколько минут до начала суда в его камеру вошел сторож и дал ему газету.
- Твой адвокат прислал, - сказал сторож выходя.
Он развернул "Трибюн", и сразу ему в глаза бросился заголовок: ПРОЦЕСС НЕГРА-УБИЙЦЫ ПОД ОХРАНОЙ ВОЙСК. Войск? Он наклонился вперед и прочитал: НАСИЛЬНИКА ЗАЩИЩАЮТ ОТ СТИХИЙНОЙ РАСПРАВЫ. Он пробежал весь столбец:
"Как передавали сегодня утром из Спрингфилда, столицы штата, губернатор Х.М.О'Дорси, опасаясь стихийных проявлений чувств толпы, распорядился вызвать два полка Национальной гвардии Иллинойса для поддержания общественного порядка во время процесса негра Биггера Томаса, насильника и убийцы".
Перед его глазами мелькали фразы: "всеобщее негодование растет", "общественное мнение требует смертной казни", "опасаются беспорядков в негритянских кварталах", "напряженная атмосфера в городе".
Биггер вздохнул и устремил глаза в пространство. Гот его слегка открылся, и он медленно покачал головой. Как глупо было прислушиваться к словам Макса о спасении его жизни! Обманчивая надежда только усугубила весь ужас близкого конца. Разве он не знал, что голос ненависти звучал еще задолго до того, как он родился, и будет звучать, когда он давно уже будет мертв?
Он снова стал читать, выхватывая отдельные фразы: "чернокожий убийца отлично понимает, что ему грозит электрический стул", "большую часть времени проводит за чтением газетных отчетов о своем преступлении и за роскошными трапезами, которые обеспечивает ему щедрость его коммунистических друзей", "убийца замкнут и неразговорчив", "мэр превозносит отвагу полицейских", "против убийцы собрано огромное количество неопровержимых улик".
Дальше говорилось:
"По поводу умственных способностей негра д-р Кальвин Г.Робинсон, штатный эксперт-психиатр департамента полиции, заявил следующее: "Томас, несомненно, гораздо более хитер и сообразителен, чем кажется. Его попытка переложить ответственность за убийство и шантажное письмо на коммунистов, а также упорство, с которым он отрицает факт изнасилования белой девушки, заставляют предполагать другие, еще не раскрытые преступления".
Университетские авторитеты по вопросам психологии указывают, что мужчинам-неграм свойственно повышенное половое влечение к женщинам с белой кожей. "Для них, - сказал нам сегодня один профессор, не пожелавший, чтобы его имя упоминалось в связи с процессом, - белые женщины привлекательнее, чем женщины их расы. Зачастую они просто не в силах совладать с собой".
