— Странно, что опытом не удается поделиться и передать его по наследству тоже нельзя. Словно каждый из нас не желает ни от чего себя избавить. Вам так не кажется, господин доктор?
— Вытяните руки перед собой и дышите равномерно… Так, хорошо…
Этот металлический кружок присосался, что ли, к его спине?
— Видите ли, что до Шарлотты, то у меня в опыте общения с ней есть бесспорное преимущество перед вами, и я не только могу, но и готов бесплатно им с вами поделиться.
— Мне думается, здесь ничего нет, господин Хеллер, говорит врач, — и все же вам следовало бы сделать контрольный снимок. Я дам вам адрес одного моего коллеги.
— Когда слушаешь, как вы говорите, а вернее, как вы молчите, сразу же ощущаешь влияние Шарлотты, — продолжает Хеллер. — Уже и Штефания теперь знает, на какие вопросы лучше не отвечать.
— Можете одеваться, господин Хеллер.
Тормелен возвращается к письменному столу, пишет что-то крупным почерком на прямоугольном листке и подсовывает его под бювар, в то время как Хеллер натягивает свитер, с трудом сдерживая сардонический смех.
— Присядьте, пожалуйста.
Итак, заключение: необходимо, конечно, изучить все данные исследования, оценить их во взаимосвязи, но уже сейчас, после беглого обзора, он может его успокоить: в общем и целом, а это самое важное, господину Хеллеру нечего тревожиться. Хеллер не удивлен и не обрадован, он, собственно, всегда так и думал, и сидит здесь только для того, чтобы перейти к интересующей его теме, но врач не дает ему для этого никакого повода, он заставляет его слушать, выкладывая подряд все только что полученные сведения о Хеллере и объясняя, почему они оба — и врач, и пациент — могут быть совершенно спокойны. Как тщательно выбирает он слова, думает Хеллер, все данные осмотра он излагает как некую эпическую повесть, безостановочно и неумолимо. И как только Хеллер хочет наконец что-то сказать, Тормелен изрекает очередное предостережение и повторяет просьбу непременно сделать контрольный снимок, но говорит он это, уже не сидя за столом, а направляясь к двери, так что Хеллеру ничего не остается, как тоже подняться со стула и двинуться к выходу. Однако он все же ухитряется выкинуть последнее коленце, сказав доктору в спину:
— Раз вы так довольны мной, господин доктор, то, надеюсь, вы не откажетесь выдать мне свидетельство о моей пригодности к брачной жизни.
Тормелен оборачивается и глядит на него с каким-то особым выражением, которое можно понять как сожаление.
— Само собой разумеется, — говорит он уже у раскрытой двери, — все результаты осмотра будут вам выданы в письменном виде.
Хеллер не ожидал такого финала, у него возникает ощущение, что рот его наполняется горькой, вяжущей жижей, какая скапливается в курительной трубке, он делает вид, что не замечает руки, которая протягивается ему, правда, невнятно, а так, словно бы на всякий случай, и сгибается в поклоне, который ему тут же кажется чересчур подобострастным.
Он так нежданно, так внезапно очутился в приемной, что поначалу даже не находит слов, чтобы обратиться к Шарлотте, которая на своем командном мостике изображает чрезвычайную занятость, склоняясь то над ящиками с медицинскими картами, то над пишущей машинкой. Да, плащ, ему надо бы прежде всего взять из приемной свой плащ, хотя бы потому, что там нет уже ни одного свободного стула; все ожидающие пациенты пристально глядят на него, стараясь что-то уловить в выражении его лица, быть может надежду на благополучный исход своих собственных опасений.
— Видишь, Шарлотта, все обошлось вполне благополучно, — говорит Хеллер, — зато мне теперь нечего тревожиться.
Он кажется себе сейчас куда более низкорослым и хлипким, чем был, когда пришел. Шарлотта же, напротив, стала еще более недосягаема на своем командном мостике, и под этой надежной защитой, в полной безопасности, она может себе позволить невыносимо медлить с ответом.
— По твоему виду не скажешь, что ты так уж всем доволен, — говорит она, бегло окинув его взглядом.
— Я? Меня во всех отношениях успокоили, я в полном порядке, получу еще письменное заключение, так что меня можно в известном смысле поздравить.
Чтобы сократить расстояние между ними, он подходит вплотную к высокому ящикообразному пульту, следит, забавляясь, за суетливой деятельностью Шарлотты, которой она пытается отгородиться от него, поворачивает голову вправо и влево, как болельщик на соревнованиях по теннису.
— Ты меня нервируешь, — говорит Шарлотта, — разве ты не видишь?
— Я? — удивляется Хеллер, изображая на своем лице невинное восхищение. — Я только с восторгом наблюдаю за работой модели мозговой клетки, механического мозга если я смею так выразиться.
— Не будь таким высокомерным, Янпетер, я знаю, как ты относишься к моей работе. Мало того, что ты пришел? Ты что, ворвался сюда, чтобы меня скомпрометировать?
Она прощается со стариком тоном доброй знакомой и желает ему скорейшего выздоровления.
— Послушай, — говорит Хеллер, — я хочу сделать тебе одно предложение: отложи-ка ты все эти карточки, надень пальто и пойдем со мной. Пойдем со мной, Шарлотта.
Шарлотта без удивления поворачивает к нему лицо, оценивающе и даже с каким-то печальным недоумением смотрит на него, словно она ожидала если не буквально этого, то какого-нибудь подобного предложения, некоего решения, которое — она это чувствовала — в нем еще не созрело, когда он так неожиданно появился здесь.
— Зачем? — тихо спрашивает она. — Чтобы снова говорить, только говорить. Да и как бросить работу?
— Ее может делать кто угодно, — говорит Хеллер, застегивая плащ. — Уж не думаешь ли ты, что ты незаменима?
— Нет, но я знаю, что мне надо делать.
Хеллер прислушивается к звукам, которые доносятся из кабинета врача, — какое-то прерывистое веселое блеяние. Должно быть, пациент боится щекотки, думает Хеллер. Он опирается обеими руками на ее неприступный пульт и повторяет свое предложение. Но Шарлотта, склонившись над карточками, качает головой. Отступая к дверям, он осведомляется, встретятся ли они сегодня поздно вечером, как было договорено, и она, сперва нерешительно пожав плечами, тотчас спохватывается и говорит, что они ведь уже встретились и этого, наверно, достаточно. И тогда, не очень разочарованный, он спрашивает, когда же он наверняка сможет застать ее дома. И Шарлотта долго соображает, прежде чем сказать, что в ближайшие дни она не может назначить точного времени. Хеллер и это предвидел, но все же ждет, чтобы она с ним попрощалась — я ведь сказал «до свидания» или..? — потом поднимает воротник плаща и уходит.
Если бы кто-нибудь сейчас смотрел Хеллеру вслед, наблюдая за этим удаляющимся пациентом, который вышел из приемной врача совсем не бодрой походкой, а, скорее, с унылым видом и всецело сосредоточенный на самом себе пошел по улице, то он предположил бы самое очевидное, а именно что у Хеллера только что неожиданно обнаружили серьезную болезнь, что ему назначен строгий режим. Наблюдатель, продолжая смотреть ему в спину, мог бы еще подумать, что так идет человек, обремененный каким-то несчастьем или недугом, человек, на которого слишком многое навалилось. Сырость вползает в его замшевые ботинки — подумать только, в такую погоду ходить в замшевых ботинках! Уж не иглами ли это колют ему щеки порывы ветра? Не от этого ли дьявольского массажа его бросает в жар, и кровь начинает стучать у него в висках?
Его обгоняют, спотыкаясь, двое парней, они несут на половину развернутый транспарант, который ветер так и норовит вырвать у них из рук; высоко над их головами раздувается и трепещет полотнище — они спешат доставить его на стадион; ведь Чарли Гурк должен узнать, что и персонал электростанции его сегодня приветствует. Хеллер качает головой, останавливается, прислушивается — только что ветер донес до него, в этот промозглый ноябрьский день, обрывок мелодии рождественской песни, и вот опять «…все-е спи-ит, все-е спи-ит кругом, лишь одино-око бодрству-у-ет…» Поют дети, должно быть это детский хор северонемецкого радио, который репетирует в пустой студии.
Все еще не распрямив плечи, Хеллер ускоряет шаг и только на полпути, там, где кончается ограда радиоцентра, идет медленней. Он шагает теперь по почерневшей листве, мимо блестящих луж, соображая, как покороче пройти в отель-пансион Клёвер; ни один автомобильный гудок его не пугает, ни разу предостерегающая вспышка фар не заставляет шарахнуться в сторону и выйти из оцепенения. Даже мимо неуклюжего, громоздкого здания главной комендатуры он проходит равнодушно и мимо мрачного архива тоже, где, наверно, хранится и его досье.
Он не ошибся — в отеле-пансионе Клёвер есть и черный ход, каменные ступени ведут наверх; в зыбкой темноте Хеллеру кажется, что лестница приведет его на крышу, и оттуда он попадет в чрево дома. Вот и рифленый почтовый ящик, который пытается выплюнуть все, чем его насильственно напичкали, — Хеллер считает себя вправе его облегчить; он выуживает из ящика газеты и письма, проглядывает их и несет к конторке.
