И не мог вспомнить.
А еще говорят, люди живут реальностью -- нет, не так!
x x x
Они живут тем, что складывается у них в голове - о жизни, людях, вещах, о море, ветре, ветках деревьев... обо всем, что было... или не было, но воспринято сильно, придумано честно, с полной верой в свою правоту. Жизнь единый сплав, или смесь, последнее слово ему ближе, потому что он смешивал краски, грешил этим, как его учитель, хотя предупреждали - дай просохнуть нижнему слою, многослойно пиши. Он не писал для вечности - он писал для себя.
Многие тут же возразят, потому что набиты жизнью, как мешок новогодних подарков, не мыслят себя без этой тягомотины - вещей, жен, тещ, теть и дядь, и что с ними случилось... постоянных мелких событий, одно, другое... череда отношений, дрязг, пошлости, хамства.... И сами в этом с полным вниманием купаются, а некоторые, чувствуя, что такая жизнь становится, под действием мелкой возни, столь же эфемерной как сон, примирительно говорят - "Это и есть жизнь, что поделаешь, что поделаешь... " И пишут бесчисленные картины, перебирают события, из них так и льются эти события непрестанным потоком... они боятся остановиться, боятся тишины и пустоты...
Рем был другим, хотя не задумывался об этом, он только постоянно чувствовал на себе неприязненные взгляды, ему было скучно и тошно, когда говорили - "это и есть наша жизнь... " или - "вот он, твой зритель, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь... " Ему становилось тошно и скучно, и он отходил, прятался у себя, писал странные картины, в которых свет исходил, источался из щелей, луж, струился из темноты полуоткрытых дверей, из сундуков и шкатулок, падал на лица, на столы, на подоконники, отражался в вазах и бокалах, брался ниоткуда и исчезал неизвестно когда и где...
"В живописи есть все, - говорил ему Зиттов, - и в ней нет ничего, кроме тьмы и света... А цвет... вот в городе большая лавка, иди и купи себе подходящий цвет, все хороши, а если что-то особенное надо - смешай и получи сам, и все дела, парень... Цвет - это качество света, не более того. А тон его количество. Значит владыка всему сам свет, вот и смотри, как он пробивается на темном холсте, выявляй его... потому что все, все возникло из темноты, и туда же уйдет, да."
x x x
Некоторые моменты времени, вещи, слова, обстоятельства приобретают над нами власть, непонятную силу, если промелькнули в детстве. Рем помнил этот мох, и розовые малюсенькие цветочки, и высокие кусты ягоды, родители называли ее "синикой"... и как собирали ее, он тогда не наклонялся, кусты доходили ему до груди, а теперь ушли куда-то вниз, и это казалось ему смешным и странным, а так, как было - правильным и радостным... Есть люди, свойство которых - не становиться взрослыми, тем более, не стареть, вот и Рем остался мальчиком, который в этих местах, под этими же худосочными сосенками собирал синику, а то, что с ним происходило позже, воспринимал иногда как сон, иногда как явь, но без тех пугающих и радующих подробностей, какие были в начале. Живопись возвращала его ко времени, когда все было ярко и значительно, вещи большими, чувства острыми... Он помнил, как впервые поставил босую ногу в муравейник, ему было пять, красные муравьи поползли вверх, ощупывая кожу, он чувствовал страх и азарт... что будет? Такой же страх и азарт он чувствовал перед темным молчаливым холстом, в самом начале, когда из черноты начинал пробиваться слабый свет... распространялся, высвечивал лица, фигуры, вещи...
Заброшенный из своего детства в другое время, выросший, потолстевший, уже слегка оплывший малый, а на самом деле все тот же мальчик, хотя никто уже не знает об этом, и не узнает. Последний, кто знал, был Пестрый, а теперь Рем чувствовал себя в шлюпке, уплывающей по бескрайней воде к горизонту. Страшно и все-таки интересно - что еще будет?..
* ЧАСТЬ В Т О Р А Я.
ГЛАВА 1. ПАОЛО
"Ну, что еще будет? А что еще может быть... "- подумал невысокий худощавый старик, проходя мимо зеркала и заглянув в прохладный полумрак, продолжение его комнаты. Свойство зеркал расширять пространство всегда его привлекало, и потому у него во всех комнатах стояли большие зеркала, средние висели на стенах, а маленькие, разные по форме, лежали тут и там. Он не любовался собой, давно знал, что не увидит ничего хорошего, и все-таки собственный образ всегда его привлекал. Он заглядывал у самого края, и находил каждый раз что-то новое. Он еще не устал от себя, от своих вечно ждущих глаз, неожиданной улыбки самому себе... иногда он подмигивал изображению и говорил шепотом:
- Ничего, ничего... посмотрим, что еще будет...
x x x
Сегодня он не подмигнул себе, глаза были печальны, в них метался страх. Ночью его разбудил приступ кашля, скрутил и подбросил с неожиданной силой. Он бы удивился своему телу, той энергии, которая еще дремлет в нем, если б не был так поглощен попытками вдохнуть хоть каплю воздуха и при этом не разбудить зверя - тут же набросится и вытолкнет из горла воздух вместе с кровавой пеной, тогда конец... Ночные приступы кашля и удушья были не раз и не два , но раньше быстрей проходило, отпускало, не кончалось таким бессилием и обильной розовой слизью с мелкими пузырями. И никогда раньше не было у него таких отеков на ногах... нет, бывали по вечерам, а ночью спадали... А сердце?
Под утро он впервые явственно услышал звон.
x x x
Сначала что-то шуршало и со скрежетом переворачивалось за грудиной, и воздуха было мало, так что он мог вдохнуть только коротко и поверхностно, а потом словно заслонка захлопнулась, щелкнула в груди, и он едва переводил дух, опершись о высокие подушки... Воспользовавшись минутой облегчения, он сел, спустил ноги на пол, на теплый ворсистый ковер, а ему бы хотелось - на простой дощатый пол, прохладный, шороховатый, с мелкими крупинками песка... как в детстве было?..
И тут сердце споткнулось, остановилось на долгое мгновение - и зазвонило в колокол. Звенящие удары били в голову и шею, минуту, две... Паоло крепко сжал виски обеими ладонями, звон постоял - и замолк. Он был образованным человеком, сколько помнил себя, учился, и знал, что так звонит сердце, когда дело плохо.
Предсмертный колокол, да?..
x x x
Паоло неловко ухмыльнулся, получилась жалкая гримаса. Он был подавлен, и презирал себя за трусость, не помнил с самого детства, чтобы так боялся. Он гордился своей жизнью и часто говорил себе с уверенностью, что когда настанет его миг, он встретит смерть с высоко поднятой головой, как любимые его греческие герои. У него были основания, все жизнь работал, работал, и воспитывал в себе уверенность, что главное - так устать от жизни, чтобы не было больше страшно, чтобы "спокойно встретить", так он говорил, не чувствуя банальности- ведь многие до него пробовали, и не удавалось... Так что же остается, верить сказкам, зарывать голову в песок, прикидываться дурачком?.. Нет, он предпочитал спокойное мужество, а не суетливую беготню за прощением... и болтовню, как у этих философов -- сплошь болтовня!.. Он всегда так думал, и учил себя не суетиться, а по крупному, с размахом устраивать жизнь.
"И все равно проиграл, доустраивался, дурак", - он сказал себе вполголоса, в огромных залах некому было его услышать. Взрослые дети давно поглощены своей жизнью, новые малы, два мальчика... Жена?.. Он повел плечом, нет, не жалел, что женился на шестнадцатилетней, по крайней мере не смотрю в еще одну морщинистую рожу, своей хватает... Она наверху, в спальне, спит до полудня, веселая, добрая, смешливая девочка... у нее будет все. А мне... до осени бы дотянуть, не умирать же в такое красивое время... В теплое время ему не писалось, а осенью он обычно просыпался, спадала живость, проходил "зуд общения", так он называл свое постоянное стремление быть на людях, много и умно говорить, чувствовать, что слушают и восхищаются...
"Скорей бы осень...", - так он всегда говорил себе, устав от лета, соскучившись по работе. Нет, он все время что-то черкал, вырисовывал, пробовал, но это так, не принимал всерьез.
x x x
- Дотянуть бы до осени... - он сказал.
И больше ничего не будет.
Впрочем, он годами, и всерьез, говорил себе летом - "ничего не будет", имея в виду осень и зиму. Боялся, что не получится, удача отвернется... но как только все кругом тускнело, сыпались дожди, он начинал, преодолевая страх, презрение к себе, сначала малевал мелкими мазочками, возил кистью по холсту, уже с отчаянием... бросался, как к спасению, к одному из постоянных сюжетов, благо ими забиты священные книги, и эти мифы, любимые его греческие выдумки... За что бы зацепиться?.. Все равно за что!
Начинал, и постепенно входил во вкус. И вдруг оказывалось -- и это можно, и то... И уже не остановить. И он, без передышки, после одного холста, тут же утром следующего дня - новый эскиз, замысел, набрасывает главное - расположение фигур, композицию, в ней все!. И это он умел непревзойденно, природный дар.
Он всем телом ощущал, как собственную неустойчивость в пространстве, любые, самые мелкие неполадки с расположением фигур; умение уравновешивать силы, движения и пятна на ограниченном пространстве, на плоскости, было для него легким, естественным, врожденным. Он точно также играл в шашки, а в шахматы не получалось - его предвидения хватало только на несколько ходов, он чувствовал только то, что видел в данный момент, прирожденный художник. Его стихия -- размах, порыв, масштаб, огромные пространства, могучие мазки, тела, тела, тела...
