Джон Чивер - Ангел на мосту

Все симптомы — с удесятеренной силой — возобновились, как только я въехал на мост; в легких не оставалось воздуха нисколько, словно кто-то выбил его могучим ударом кулака. Машина пошла зигзагами — я уже не мог управлять ни ею, ни собой. Мне все же удалось ее выровнять, отъехать на обочину и затормозить — ручным тормозом. Отчаянная тоска овладела мной. Если бы я страдал от несчастной любви, или был измучен жестокой болезнью, или пусть даже упился бы как свинья, я и то не был бы так жалок, как сейчас. Я вспомнил лицо брата, когда он поднимался в лифте, — желтое, лоснящееся от пота. Вспомнил мать, ее красную юбочку и изящно поднятую ножку, когда она выделывает свои пируэты в объятиях тренера, и мне представилось, что все мы, вся троица — персонажи из какой-то горькой и не очень высокой трагедии, что бремя невзгод пригнуло нас, сделало отщепенцами рода человеческого. Да, жизнь не удалась, и ничто из того, что я так в ней ценил, уже не вернется ко мне никогда — ни небесно-голубая отвага, ни радость бытия, ни инстинктивная способность ориентироваться в этом мире. Все ушло безвозвратно, и я окончу свои дни в городской лечебнице, в палате для душевнобольных, и буду там вопить, что рушатся мосты, что везде и всюду, во всем мире рушатся мосты.

К моей машине откуда-то подошла девушка, открыла дверцу и села на сиденье рядом со мной.

— Вот уж не думала, что кто-нибудь остановит машину на мосту ради меня! — сказала она.

В руках у нее был фибровый чемоданчик и — поверите ли? — маленькая арфа, обернутая в потрескавшуюся клеенку.

Ее прямые русые волосы со сверкающими там и сям совсем уже соломенными прядями были тщательно расчесаны и капюшоном ниспадали на плечи. Лицо у нее было круглое и веселое.

— На попутных машинах? — спросил я.

— Да.

— А это не опасно для такой молодой девушки?

— Нисколько.

— Вам много приходится странствовать?

— Все время. Я хожу из одного кафе в другое со своей арфой и пою…

— Что же вы поете?

— Да все больше народные песни. Ну и всякую старину тоже — Перселя, Доуленда. Но больше народное…

Она пела все время, что мы ехали по мосту, конструкция которого казалась мне удивительно разумной, солидной и даже красивой, так и чувствовалось, что изобретательные инженеры, ломая голову над его проектом, думали о том, чтобы облегчить мне жизнь. Воды Гудзона, протекавшего под нами, были тихи и прелестны. Ко мне вернулось все — и голубая отвага, и жизнерадостное здоровье, и восторженная ясность духа! Девушка пела всю дорогу, пока не кончился мост. На восточном берегу реки она поблагодарила меня, простилась и вышла из машины. Я предложил довезти ее до места, но она только мотнула головой и пошла, я же поехал дальше по удивительному и прекрасному миру, восставшему из пепла и развалин. Когда я добрался до дому, я чуть было не позвонил брату, чтобы рассказать ему о своем приключении — вдруг и у лифта найдется свой ангел? Я и позвонил бы, если бы не арфа — эта деталь сделала бы меня в его глазах смешным или даже безумным.

Хотелось бы сказать, что отныне я твердо верю в то, что милосердная судьба всегда пошлет мне помощь в беде, но я все же предпочитаю не искушать свое счастье и объезжаю мост Джорджа Вашингтона стороной. Впрочем, через мосты Триборо и Таппан Зи я езжу совершенно свободно. Брат мой по-прежнему боится лифтов, а мать, несмотря на то что у нее уже почти не гнутся колени, все кружится и кружится по льду.

Я замужем. Мой муж, хавбек, не принадлежит к интеллектуалам и весит 86 кг. Мое основное занятие — возить в школу и привозить из школы домой моего сына по имени Биббер. Он учится в частной школе, которую я же и помогла организовать. В разное время я возглавляла почти все общественные организации нашего поселка. В прошлом году в течение девяти месяцев я состояла президентом дорожного агентства. Один нью-йоркский издатель (тъфу-тьфу, не сглазить!) заинтересовался творческой биографией Флобера, над которой я работаю. В прошлом году я баллотировалась в местные инспекторы от демократической партии и получила наибольшее количество голосов, какие когда-либо выпадали на долю нашей партии в здешних краях. Полли Культер? Меллоуз (выпуск сорок второго года) провела у нас неделю по дороге к себе в Миннеаполис из Парижа, и все время ее пребывания мы говорили, ели, пили и думали по-французски. О, тень мадемуазель де Грасс! Я по-прежнему нахожу время для кольцевания птиц и вяжу шерстяные носки в две нитки.

Читая этот отчет, написанный Джил Честертон Медисон для журнала, выпускаемого бывшими питомицами колледжа, в котором некогда училась и она сама, можно было подумать, что мы имеем дело с агрессивной женщиной. На самом деле это не так. Она обаятельна, деловита и умна, и только потому ее так часто избирали на все эти почетные должности. А по характеру она даже несколько застенчива. Глядя на ее гладко причесанные прямые русые волосы, можно без труда представить себе, как она выглядела двадцать лет назад, когда училась в колледже. Тот же колледж, должно быть, наложил отпечаток на ее манеру одеваться — колледж плюс то обстоятельство, что она плоскогруда и принадлежит к разряду женщин, которые воспринимают этот недостаток болезненно, как уродство, как если бы у них была ампутирована нога. Как ни удивительно для женщины с ее кругозором, но этот пустяк беспокоил ее сверх всякой меры. У нее стройные ноги, свежий цвет лица и карие глаза. Правда, они несколько близко поставлены к переносице, что придает ее лицу — когда оно не оживлено улыбкой или каким-нибудь особым выражением — сходство с мышиной мордочкой.

Ее мать, Эмилия Фексон Чидчестер, — бодрая, крепкая женщина с великолепными белыми волосами и румяным лицом; ее манера отчеканивать каждое слово говорит скорее о ее собственном темпераменте, чем о выговоре, установившемся в тех краях, где она росла. Ибо каждое слово, выходящее из уст миссис Чидчестер, выражает неустанную энергию, победу над болью, восторженную тягу к культуре и веру в человечество. Ее перу принадлежит семнадцать неопубликованных повестей. Отец Джил умер через неделю после ее рождения. Родилась же она в Сан-Франциско, где у отца было небольшое имение. Он оставил жену и дочь вполне обеспеченными. Они не знали ни нужды, ни финансовых забот, но все же они были много беднее своих родственников. Джил с первых лет показала себя чрезвычайно развитым ребенком, и, когда ей исполнилось три года, мать повезла ее в Мюнхен, где поместила в детский сад доктора Штока, проводившего наблюдения над особо одаренными детьми. Конкурс в этот детский сад был свирепый, и результаты тестов у Джил оказались довольно посредственными; впрочем, это была живая и обаятельная девочка. Когда ей исполнилось пять, ее перевели в «Скуола Патола», заведение во Флоренции, аналогичное мюнхенскому. Оттуда они переехали в Англию, в знаменитую школу «Тауэр-Хилл», в графстве Кент. Затем Эмилия, или «Мили», как ее называли близкие, решила, что девочке пора пустить корни в родной земле, и сняла домик в Нантаккете, определив Джил в местную школу.

Не знаю, отчего, но у детей, выросших в чужих краях, всегда чуть голодноватый вид, и, глядя на Джил, на ее наряды, купленные в разных странах света, на ее голые коленки и сандалии и слушая, как она болтает на разных языках, вас охватывало щемящее чувство жалости и вы были готовы забыть о всех преимуществах ее образования. Она была из тех детей, которые не могут передвигаться иначе как вприпрыжку: в школу идет — вприпрыжку, возвращается из школы домой — тоже вприпрыжку. Она застенчива и — свойство, весьма поощряемое ее матерью, — непрактична. «Уж кому-кому, — говаривала мать, — а тебе посуду мыть не придется. Девочке с твоими данными нелепо тратить время на кастрюли». У них была преданная служанка — а все служанки, какие перебывали у миссис Чидчестер, буквально ее боготворили, — и таким образом, Джил о домашнем хозяйстве знала только то, что оно к ней не имеет никакого отношения. Правда, когда ей исполнилось десять, она научилась вязать в две нитки, и этим заниматься ей не возбранялось — для отдыха. Она была романтична и мечтательна. В ее тетрадках можно было найти записи вроде следующей: «Миссис Эмилия Фексон Чидчестер имеет честь пригласить Вас на церемонию бракосочетания ее дочери Джил с виконтом Ледлей-Хантингтоном, герцогом Ашмидским, имеющую состояться в Вестминстерском аббатстве. Форма одежды — белый галстук, при орденах». Их домик в Нантаккете был уютен и вместителен. Джил научилась управлять яхтой. В Нантаккете Эмилия впервые заговорила с дочерью о понятии, для обозначения которого в нашем родном языке так мало слов — о любви. В камине горел огонь, на столе стояли цветы, Джил читала книгу, Эмилия что-то писала. Вдруг она остановила перо и бросила через плечо дочери: «Мне кажется, детка, я должна поставить тебя в известность о том, что во время войны, когда я ведала армейской столовой в Эмбаркадеро, я неоднократно отдавалась солдатам, страдавшим от одиночества».