Дмитрий Ризов - Ловцы

Леска быстро тонула, увлекаемая рыбой против течения. Володя с силой рванул на себя удилище, ощутив ответный рывок. «Все! — екнуло сердце. — Получилось». Удилище дергалось в руках, как живое. Он отступал назад, к берегу, быстрая вода шумела у его ног. О, это был почтенный голавль! Средний бы буянил, этот шел ровно, кругами, сохраняя достоинство. Вот он сменил направление, вышел на поверхность, взбурлил воду. Только не дать ослабнуть пружинящей власти удилища, только не отпустить…

Рыба начала выдыхаться, вяло дергая в сторону, позволила вывести себя на отмель. В мелкой воде, пронизанной утренним солнцем, голавль был особенно красив: широколобый, зеленоспиный, с красными плавниками, он позевывал от боли, крючок прочно впился в угол его рта, предательская шпанка соскользнула с крючка на леску, теперь болталась перед ним, словно дразня. Володя перехватил леску рукой, быстро выволок голавля через отмель и через прибрежный серый известковый песок в траву, где рыбина запоздало заколотилась, влажно чмокая жабрами и ртом.

«Пожалуй, килограмма два будет…» — возбужденно прикинул Володя. Он сунул голавля в сумку. Хвост торчал наружу, покачиваясь из стороны в сторону, лямка ощутимо давила на плечо. Все, что было ночью, отступило, скрылось вдаль, за горизонты.

Тем временем жизнь в городе не остановилась. Бегство Володи Живодуева ничего не прибавило к ней и не отняло. События развивались в тот день по неведомому пока для Володи Живодуева направлению, его вроде бы даже и не затрагивая. Чтобы рассказать о них, нам придется еще раз с разгону вступить в уже начавшийся для Живодуева день, но чуть-чуть с другой стороны.

Ночью Володя ободряюще хлопнул Рыжика в плечо, оставил друга у запертых ворот спящего дома Фиалковых, вернулся обратно.

Больше он его не видел.

А между тем Фиалковых разбудить было не так-то просто. Людям, приведшим Рыжика к доктору, пришлось погрохотать кулаками в ворота и даже в ставни, пока, наконец, недовольный женский голос не откликнулся со двора:

— Ну, кто там?

— Доктора надо, — сурово ответили с улицы.

— Вам больниц мало? Идите туда, — посоветовали со двора.

— Тут раненый… Нужна срочная помощь… Мальчика подстрелили… — напирали возмущенные голоса с улицы.

Брякнула задвижка в калитке, в ней образовался проем, а в проеме заспанное лицо женщины.

— Что там, Фая? — откуда-то из-за ее спины спросил мужчина.

— Говорят, папа, раненого мальчика привели. Как будто у нас в городе нет больницы. Обязательно нужно домой к доктору.

— Милая, не волнуйся, — откликнулся мужчина. — Просто так не пришли бы.

Калитка наконец открылась во всю ширину, и Рыжика ввели во двор.

— Вот сюда, вот сюда… — командовал грузный доктор, протирая белой тряпочкой очки. Он был в халате, накинутом на нижнее белье, и в тапочках на босу ногу.

Поддерживая с двух сторон, Рыжика провели через сени в комнату, где на стене висела картина, изображающая дворик в зарослях цветущей сирени, в углу шкаф с книгами, у стены широкий кожаный диван с двумя тяжелыми, тоже кожаными, креслами, в другом углу торжественно сияла белая изразцовая голландка. В центре комнаты стол на ножках, похожих на тумбы, застланный клетчатой скатертью с затейливой вазой посредине.

Фиалков водрузил очки на нос, заведя тонкие пружинные дужки за большие оттопыренные уши.

— Фаечка, — ласково обратился он к женщине. — Надо стол подготовить. Будем тут смотреть.

Она молча приподняла вазу, сдернула со стола скатерть, унесла все это куда-то внутрь дома, вернулась с клеенкой.

— Извольте, молодой человек, сюда, — указал Фиалков на застланный клеенкой стол. — На животик, на животик…

Он щелкнул замком откуда-то взявшегося пузатого баула, извлек блестящую коробку с двумя ручками.

— Так-с, так-с… — сказал он. — Так-с порода собак-с.

Боль у Рыжика притупилась. Как знаток и ценитель острот, он удовлетворенно хмыкнул, стараясь запомнить присказку Фиалкова.

— Сейчас, молодой человек, посмотрим, какая из них вас тяпнула. А вы, почтенные, подождите во дворе, — обратился он к сопровождающим. — Да не уходите пока. Мы сейчас посмотрим и решим, что с этим молодым человеком делать. Фаечка, дорогая, опусти-ка лампочку пониже. Так-с, так-с…

Голос у Фиалкова стал воркующим, ласковым.

— Придется, молодой человек, штанишки вам снять. Ничего, ничего, потерпите.

Только теперь, когда лампочка из-под потолка была опущена на длинном шнуре совсем низко к столу и с Рыжика стянули штаны, а сам он, приподнявшись на локтях, повернул голову назад, разглядывая, что же такое стряслось с ним, доктор Фиалков увидел наконец лицо ночного пациента и сейчас же узнал его.

— Вот те на! Спокойно, спокойно… Кого я вижу! Вот так встреча! Опять жаба? Представляешь, Фаечка, кто к нам пожаловал?! Метатель жаб! Жабобол. Дай-ка мне пинцет. Спасибо. Так вот, молодой человек…

Фиалков басовито ворчал и вроде бы даже слегка припугивал Рыжика, а тем временем его большие мягкие пальцы уверенно прощупывали там и здесь кожу на ягодицах, что-то там ворошили, мазали, и Рыжику совсем было не страшно: ни от того, что его узнали, ни от того, что с ним сейчас делали.

— Фаечка, тут соль, — сказал Фиалков. — Придется тебе, дорогая, принести спринцовку и кипяченую воду. Кое-что мы извлечем, кое-что промоем… Тише, тише, — ворковал, колдуя, доктор. — Ранки поверхностные. Их почти и нет. Сейчас будет больно… Раз! Больно? Ну и молодец! Кстати, я наводил справки, мне сказали, вы поете. И давно поете?

В Рыжике шевельнулся бесенок. «Эх и дам я ему сейчас…»

заголосил Рыжик.

— Ты слышишь, Фаечка? Поет. И хорошо поет! Актуально. Значит, не наврали… Но я должен сказать, молодой человек, что ваша бабка накормила вас не маком, а солью. Правда, на ваше счастье, мелкой.

продолжал Рыжик.

— А вот теперь хватит, — прервал его Фиалков. — Дальше, как я понимаю, должна идти непристойность, а нам с Фаечкой вполне хватает воспоминаний о вашей жабе.

Рыжик фыркнул. Веселый дед…

— У нас, понимаете, — доворковывал Фиалков, — совсем другие песни поют. Вы уж меня извините.

— Какие? Спойте… — поймал тон Фиалкова Рыжик.

— Почему бы и нет? Я петь люблю. Фаечка, скажи тем, ну, что во дворе, — доктор кивнул в сторону окон, — пусть уходят.

Женщина, улыбаясь про себя, вышла, а Фиалков и в самом деле запел:

— Приходите в другой раз, вместе споем, — заключил доктор. Он налепил на ранки пластыри, пошел проводить нежданного пациента, как выяснилось, давнишнего знакомца.

— А штаны наденете завтра. Сегодня нужно воздержаться, — сказал, как микстуру прописал, доктор.

На дворе было светло как днем. Ну и лунища! Рыжик, стесняясь, выглянул из калитки. Шутка ли: идти по городу без штанов, как мама родила… А если кто увидит? Ну и что же, что ночь? Эти нашлепки на заду разве прикрытие?

— Да иди ты, иди! Не бойся. Кроме жаб, никто тебя не увидит, — подтолкнул его Фиалков в спину, переходя вдруг на «ты».

И действительно, дошли они до Опресноковых без приключений, весь город спал. Придерживая Рыжика за руку, Фиалков постучал в окно и, убедившись, что внутри зажгли свет, потрепал пациента по вихрам, ушел, оставив его перед калиткой.

Милиция, куда в ту ночь повели Василия Прохоровича Пинаева, помещается в самом приметном здании города, в бывшем промышленном банке. Угол, обращенный к мосту, как бы срезан, на этом срезе на втором этаже лепится балкон, огороженный перилами затейливого чугунного литья. Тут размещается кабинет самого начальника милиции: сухого, строгого, недоступного человека. Подвальные окна забраны толстыми несокрушимыми решетками. Створки ворот тоже металлические, выкрашены в зеленый цвет, за ними тесный дворик, мощенный булыжником. В почти сплошь деревянном городишке милиция выглядит чем-то вроде крепости. К тому же положение она занимает действительно стратегическое, держа под прицелом своих таинственных узких и высоких окон сразу три улицы, сходящиеся тут к мосту. Откуда ни пойдешь, направляясь из города, а милицию не минуешь.

Вот сюда-то и был доставлен под белы руки актер Василий Прохорович Пинаев.