Но больше всего ей хотелось самой присутствовать при моем разговоре с одним из старейшин общины или с кем-либо из этих бродячих проповедников. Они-то уж сумели бы, видимо, думалось ей, все мне разобъяснить куда лучше, чем она сама. Клавдия была бы просто счастлива, если бы кто-то из этих людей, перед чьим умом она преклонялась, продемонстрировал свое превосходство надо мной. Тогда она в полном экстазе, вероятно, взглянула бы на меня и прошептала: "Видишь! Что я тебе говорила?" - и стала бы еще нежнее ко мне.
Я рассказал ей, что иногда мне приходится иметь дело с такими людьми.
- Большинство из них производит, ты только не обижайся, очень неприятное впечатление. Это люди с жестоким блеском в глазах. Фанатики, спорить с которыми бесполезно. И вообще, среди них поразительно много злых. Никак не могу поверить, что они тебе нравятся. Правда, изредка попадаются и совсем другие, действительно личности, достойные уважения.
Я назвал ей несколько имен, и она удивилась, что я встречал этих людей и так много знаю о их деятельности.
- Но ведь это входит в круг моих служебных обязанностей, - сказал я. К тому же я готов судить о твоих собратьях по их лучшим представителям, а не по всякому сброду и случайным попутчикам, которые только сеют смуту и с помощью грязной брани пытаются вынудить меня к суровым мерам. Этого удовольствия я им не доставлю.
- Ты совсем не так их понимаешь, - опять услышал я в ответ.
- Наверное. Но я хочу этим только сказать, что встречал и таких, которые внушали мне величайшее уважение. И если бы не запрет, накладываемый моей должностью, я бы предложил им поселиться у нас в доме и есть с нами за одним столом.
- Это правда? Ты бы это сделал? - спросила она.
- А почему бы и нет? Общение с выдающимися личностями всегда обогащает. Не так уж их много в целом мире. Или хотя бы здесь, в Риме. Оглядись вокруг. Или поищи их в нашем тусклом обществе. А что они о некоторых вещах придерживаются другого мнения, не имеет ни малейшего значения. Это никак не связано с ценностью их личности как таковой. Если кто-то мыслит глубоко и последовательно, хотя и по-своему, его понимаешь без лишних слов. К сожалению, я не могу себе позволить общение с ними.
Подобные беседы происходили у нас с ней довольно часто. Они ни к чему не привели - кроме разве того, что Клавдия укрепилась в надежде обратить меня в свою мнимую веру.
И именно эта надежда делала ее счастливой. Поразительно, она прямо расцвела и помолодела на глазах. У нее даже цвет лица изменился, что подметили и посторонние. За последние недели мне не раз доводилось слышать, как другие женщины говорили ей: "Вы так молодо выглядите, дорогая! Как это вам удается?"
Может, это было лишь следствием наших ласк. Хотя, вероятно, есть и другое объяснение: учение христиан, требующее от каждого умереть за то, что они называют верой, с такой же готовностью, с какой солдат умирает за свое отечество, усилило в Клавдии жажду жизни, а это вернуло ей молодость и женское обаяние.
Во всяком случае, я не питал никаких иллюзий. Ко мне, то есть к ее мужу, все это не имело почти никакого или вовсе никакого отношения.
Между прочим, в разговоре я как-то упомянул, что садовник, получивший вольную, обещал молиться за меня и что такое обещание я уже не раз слышал от других христиан.
- Очевидно, и ты молишься за меня?
- Конечно, - заверила она меня с по-детски наивной серьезностью.
Лишь теперь я наконец подхожу к рассказу об обстоятельствах, показавших мне, что выбора у меня нет и что мое решение, в сущности, давно уже предопределено. К рассказу о беседе, состоявшейся несколько дней назад между мной и одним из старейшин их общины, человеком, к которому я с первого взгляда проникся величайшим почтением.
Насколько я знаю, христиане именуют его епископом, титул этот, вероятно, завезен к нам из Малой Азии, что, впрочем, несущественно. Имя его я не стану здесь называть, поскольку не исключено, что мои записки все же попадут в посторонние руки. А я не хотел бы, чтобы у этого человека из-за меня возникли какие бы то ни было неприятности.
Основные данные его биографии были мне известны. Я заранее затребовал его дело из регистратуры. Кто бы ни стал моим преемником, я весьма настойчиво рекомендовал бы ему сохранить эту созданную мной лично службу. Оказалось чрезвычайно полезным иметь точные, сведения о жизненном пути наиболее выдающихся деятелей. Благодаря этому получаешь возможность выносить решения сообразно каждому конкретному случаю, что кажется мне более разумным и правильным, чем единый шаблонный подход. Кроме того, христиане теряют присущую им самоуверенность, когда замечают, насколько хорошо мы осведомлены, и перестают доверять друг другу. К этому надо добавить, что они и сами располагают удивительно точной и хорошо налаженной службой информации. Не раз оказывалось, что они были прекрасно осведомлены о мерах, согласованных нами на закрытом заседании только накануне вечером. К сожалению, приходится считаться с тем, что они имеют своих агентов в наших ведомствах.
Тому, о ком я говорю, было пример-но лет семьдесят пять. Родом он был из Эфеса, причем из весьма состоятельной греческой семьи. В молодости изучал философию в Афинах и Александрии, в Александрийском же университете затем некоторое время преподавал. Однако уже к тридцати годам сблизился с христианами, вероятно, под влиянием женщины, на которой впоследствии женился и которая погибла во время беспорядков в период правления императора Марка Аврелия. Случайно ли он тогда уцелел или же христиане где-то его укрыли, потому что очень дорожили его жизнью, понять из бумаг нельзя. Позже он много странствовал, в основном по Малой Азии, однако его имя попадается и в донесениях из Франции и Испании. В этом отношении жизнь его почти не отличается от жизни других апостолов христианства - почти все они не имели постоянного места жительства и странствовали от одной общины к другой.
Ознакомился я также и с его сочинениями, ходившими по рукам в общинах; впрочем, я еще раньше обратил на них внимание. Они выгодно отличались от обычных подстрекательских или апологетических текстов, содержавших по большей части клевету на нашу религию и написанных намеренно примитивным языком, дабы вернее воздействовать на простой народ. Послания же этого человека отличались не только прекрасным слогом, но еще и великолепной, чисто классической простотой и выразительностью. Казалось, он вообще не придавал значения отстаиванию своей точки зрения; видимо, считал ее само собой разумеющейся. Это бросилось мне в глаза и во время нашей с ним беседы: в его тоне чувствовалось не бессильное раздражение, а скорее превосходство человека, настолько уверенного в своей правоте, что он может себе позволить уважать другую точку зрения и не считает нужным ее опровергать. В своих трактатах он призывал с пониманием относиться к язычникам - так в кругах этих безбожников пренебрежительно именуют нас, еще не предавших религии отцов. Мне запомнилось одно место, где он предупреждает своих сторонников, что, следуя не духу, а лишь букве христианского учения, они окажутся суевернее нас, язычников, и что их богу не угодны жертвы, принесенные не из любви к тем, на кого еще не снизошла благодать нового света. Я цитирую по памяти. В Риме он появился сравнительно недавно, до того он полгода провел в Милане. Там он пользовался большой популярностью, о чем мне немедленно доложили. Поскольку своим тихим нравом он действовал скорее умиротворяюще на христиан, в любую минуту готовых к бурной вспышке, то, в сущности, не было повода принимать против него какие-либо меры. Но я считаю необходимым подавлять в зародыше всякую попытку превратить Рим в центр подрывного движения. Пусть лучше их провинциальные общины враждуют между собой из-за первенства. Поэтому я приказал схватить и судить этого человека.
На допросе я не присутствовал, но дал своим подчиненным строгое указание избегать каких-либо дискуссий и просто объявить, что обвиняемый высылается на основе эдикта, запрещающего вербовку в христианскую общину. Я позаботился о том, чтобы слух не только о мягком приговоре, но и о мягком обращении с этим стариком дошел до ушей христиан, дабы лишить их всякого повода к новым безрассудствам.
Я распорядился также, чтобы после оглашения приговора этого человека привели ко мне. Такое бывает лишь в исключительных случаях; обычно я остаюсь за сценой. Не говоря ужо о том, что у меня нет времени лично вникать в каждое рядовое дело, ореолу государственной власти даже повредило бы, если бы я стал появляться слишком часто.
Когда старика ввели в мой кабинет, я поднялся из-за стола, чтобы приветствовать его, и предложил ему сесть. Потом осведомился, не надо ли распорядиться, чтобы принесли какое-нибудь освежающее питье; но он только улыбнулся и отрицательно покачал головой, так что я сразу же отослал чиновника, доставившего его ко мне.
