Ответ. Моих невиновных друзей.
Вопрос. А кому адресован протест?
Ответ. Тем, кто, воспользовавшись первым попавшимся предлогом, узурпировал власть.
Вопрос. Не могли бы вы подробнее рассказать, как вы практически разделяете судьбу ваших друзей?
Ответ. Я позволяю себе только то, что дозволено им: у меня помещение такого же размера, как их камеры, тот же рацион, те же условия. Таким образом я чувствую себя с ними.
Вопрос. Откуда вам известны рацион и условия, в которых содержатся ваши арестованные друзья?
Ответ. Из писем. Из рассказов и писем.
Вопрос. Ваши арестованные друзья имеют реальных противников: двадцать офицеров, сто пятьдесят танков, три тысячи солдат. Они определяют условия и длительность их заточения. Кого бы вы назвали своими противниками, своими судьями, своими охранниками?
Ответ. Мое воображение. Его хватает, чтобы я могла поставить себя в положение, подобное положению моих друзей.
Вопрос. Если мы вас верно поняли, то вы не делаете различия между настоящим заточением и воображаемым?
Ответ. Есть различия только внешнего порядка.
Вопрос. Госпожа профессор Беербаум, исходя из обстоятельств вашей жизни вас можно назвать «заключенной с экономкой». Вы вольны определить срок вашего заточения. И если нас не обманывают глаза, вы не отказываетесь от присутствия заботящихся о вас родственниц. Не считаете ли вы, что в этих условиях вы обесцениваете заточение ваших друзей, утверждая, будто уравнялись с ними?
Ответ. На основании опыта, я знаю, что воображаемая беда гнетет не менее реальной.
Вопрос. Георгиосу Мангакису, одному из ваших арестованных друзей, удалось передать на волю письмо. В нем он признает, что «в аду допросов потерял человеческое достоинство, вместо него была только боль». Вы не подвергаетесь ни допросам, ни физическим страданиям, ни унижениям. Вы продолжаете, как и раньше, утверждать, что ваше заточение сравнимо с заточением ваших друзей?
Ответ. Представьте себе тюрьму с сотней камер, в каждой камере узник переживает отличное от других, но вместе с тем и одно и то же общее заточение.
Вопрос. Есть ли у вас сведения, что в Греции стало известно о вашем добровольном заточении?
Ответ. Кое-кто знает.
Вопрос. В самых высоких инстанциях?
Ответ. Я это не регистрирую.
Вопрос. Предположим, вы узнаете, что в решающей инстанции стало известно о вашем протесте, но он оставлен без внимания, будете ли вы и тогда его продолжать?
Ответ. Да.
Вопрос. До каких же пор?
Ответ. До тех пор, пока судьба моих друзей не изменится к лучшему.
Вопрос. Если мы вас верно понимаем, то вы своей акцией преследуете нечто основополагающее? Ваш протест направлен против несправедливости вообще?
Ответ. Я хочу одного — заявить, что разделяю судьбу невинных.
Вопрос. Даже если эти невинные арестованы во имя нового общественного порядка, во имя революции, что ли?
Ответ. Нет причины, которая оправдывала бы страдания невинных.
Вопрос. Госпожа профессор Беербаум, мы узнали, что с одним из заключенных вас связывают особые отношения, мы имеем в виду вашего греческого коллегу профессора Виктора Гайтанидеса. Он пользуется известностью как выдающийся биохимик. Не имело ли решающего значения для предпринимаемой вами акции то обстоятельство, что именно профессор Гайтанидес находится среди арестованных?
Ответ. Да, профессор Гайтанидес находится в числе арестованных.
Вопрос. Мы хотим лишь удостовериться, верно ли, что личные мотивы послужили толчком для вашего решения?
Ответ. Такие решения, как мое, всегда имеют несколько побудительных мотивов.
Вопрос. Государственный переворот, происшедший в соответствии с натовским планом «Прометей», увенчался победой новых властителей страны. Насколько уверенно они себя чувствуют, видно хотя бы из того, что они выпустили из тюрем значительную часть заключенных. Если со следующей партией вернется домой ваш коллега Виктор Гайтанидес, прекратите ли вы свое добровольное заточение?
Ответ. К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос.
Вопрос. Не поясните ли вы причину своего отказа?
Ответ. Я надеюсь, вы сами знаете, в каких случаях намеки недопустимы. А ваш вопрос содержит намек.
Вопрос. Не считаете ли вы, что когда ученый вашего масштаба решается на подобный шаг, то все приобретает интерес, даже личные отношения?
Ответ. Вы никогда не убедите меня в том, что общественность испытывает интерес к моей личной жизни. Это вы, именно вы, подстрекаете ее проявить любопытство к этим обстоятельствам.
Вопрос. Нам известно, что вы и профессор Гайтанидес друзья юности. Мы знаем также, что ваши научные карьеры складывались одинаково. Предположим, что профессор Гайтанидес был бы единственным ученым, арестованным нынешними правителями. Явилось бы это достаточным основанием для вашего протеста?
Ответ. Да, это было бы для меня достаточным основанием.
Вопрос. В этом случае чью судьбу вы желали бы разделить — судьбу друга юности или судьбу ученого — коллеги, который, как мы знаем, работает с вами в одной и той же области?
Ответ. Вы задаете гипотетические вопросы, а требуете, чтобы я давала конкретные ответы. Я не считаю, что должна перед вами оправдываться в принятом мною решении.
Вопрос. Но вы ведь не сомневаетесь в том, что мы стараемся лишь прояснить подспудные причины вашего поступка, сделать его понятным?
Ответ. Прояснить причины для вас явно значит скомпрометировать вашего собеседника. Вопросы, которым вы отдаете предпочтение, подтверждают мне это.
Вопрос. Значит, вы отказываете читателям в праве узнать все?
Ответ. Ваши читатели всего не узнают. Вы их обманываете, уверяя, будто они все узнают благодаря тому, что вы публично оклевещете своего собеседника или доведете его до того, что он сам себя разоблачит. Припомните свои вопросы. О чем они свидетельствуют? Об унылом высокомерии. Вы пытаетесь дискредитировать мое решение.
Вопрос. Мы просим нас извинить, если у вас создалось такое впечатление. Значит, вы не разделяете нашего мнения, что читатель имеет право узнать нечто большее, чем внешняя сторона факта?
Ответ. Сомневаюсь, узнают ли ваши читатели больше, оттого что вы с самого начала не только развенчиваете мое личное решение, но и пытаетесь заронить в читателях подозрение: глядите-ка, вот что, мол, за этим стоит, понимайте, как хотите. Вы выискиваете темные связи, напоминаете о щекотливых обстоятельствах. Все ваши вопросы содержат в себе предвзятые суждения. Неужели вы этого не замечаете или уже и вправду перестали замечать? Все то, что нельзя разоблачить, осудить, высмеять, в чем нет сомнительного привкуса, видимо, просто не принимается вами в расчет.
Вопрос. Вы не хотите прервать интервью? Либо его отложить?
Ответ. Мне интересно было бы узнать, на чьей вы стороне, разумеется, конечно, если ваше высокомерие вообще разрешает вам выбрать какую-либо сторону.
Вопрос. Что вы имеете в виду?
Ответ. Я не хочу, чтобы кто-либо злорадствовал по вашему поводу, но меня в самом деле интересует, куда вы склоняетесь: в сторону ли заслуживающего уважения парламентаризма или в сторону твердолобых спасителей отечества, которые считали, что Греции угрожает опасность?
Вопрос. Неужели вы ожидаете, что при такой альтернативе мы дадим другой ответ, чем вы сами?
Ответ. Нет, конечно, нет. Теперь я должна просить у вас извинения.
Вопрос. Госпожа профессор Беербаум, не считаете ли вы благоразумным, чтобы мы пришли к вам в другой раз, как только вы себя лучше почувствуете?
Ответ. О, я думаю, что я… что все же я еще в состоянии справиться с вашими вопросами. Наше недоразумение ведь можно считать несуществующим. Продолжайте.
Вопрос. Мы только что были в Греции. Мы на месте смогли убедиться, что по крайней мере в университетских кругах знают о вашем протесте. Кое-кто из наших коллег — журналистов тоже в курсе, но, конечно, писать об этом они не имеют права. Однако как могли бы вы объяснить, что профессор Гайтанидес утверждал, будто знает вас только по годам совместной учебы в университете. Что он полностью отрицает какие-либо дальнейшие связи? И что он назвал ваш протест бессмысленной демонстрацией, которая никому не поможет?
Встречный вопрос. В каком он был состоянии? То есть, как он вам показался?
