залы, в которой находились мы с профессором.
Пока я разводил костер, Найлз, позабыв про боль и отчаяние нашего положения, подтянул к себе мумию и взялся ее исследовать с энтузиазмом человека, одержимого страстью, которая сильна даже в смертельной опасности.
– Идите сюда, Пол, помогите мне. Я всегда мечтал первым увидеть сокрытое под слоями этих зловещих древних бинтов. Смотрите, это женщина. Пожалуй, мы с вами найдем нечто редкое и ценное, – произнес профессор, приступая к разматыванию верхнего слоя ткани, от которой шел странный тяжелый запах.
Я повиновался с неохотой – в моем понимании, останки этой неведомой женщины были священны. Однако я решил, что невредно будет скоротать время и развлечь беднягу Найлза, и протянул руку, воображая, что отвратительная бурая мумия некогда была пленительной девой с ланьими глазами.
Разматывались слои истлевшей ткани, и в каждом мы находили нечто ценное – то специи и смолы с одурманивающим ароматом, то древние монеты, то невиданные драгоценные украшения. Все это Найлз осматривал чрезвычайно внимательно.
Наконец мы сняли все слои, кроме последнего. Миниатюрная головка была обнажена, о былой роскоши волос говорили только две-три длинные пряди. Усохшие руки мумия держала сцепленными на груди – и в них-то оказалась вот эта золотая шкатулочка.
– Ой! – Эвелин всю передернуло от отвращения, свеженькая ладошка разжалась, и шкатулочка выпала.
– Не надо брезговать сокровищем египтянки, ведь я никогда не прощу себе, что похитил его. А также что сжег бедную мумию, – сказал Форсайт, живо подхватив шкатулочку, словно воспоминания придали энергичности его руке.
– Как это ты ее сжег, Пол? – воскликнула Эвелин, в волнении садясь прямо.
– Сейчас расскажу. Пока мы возились с Madame la Momie [36], наш костер почти погас. Зато мы услышали некие слабые, отдаленные звуки, и сердца наши так и забились.
– Подбросьте топлива! – закричал Найлз. – Это Джарнал! Он ищет нас! Не дайте пламени умереть, иначе умрем и мы с вами!
– Топливо кончилось – саркофаг был совсем маленький, – отвечал я и начал раздеваться. Я снимал и бросал на угли те предметы одежды, которые могли продлить агонию огня. Найлз делал то же самое. Увы, легкая ткань моментально сгорала, вовсе не давая дыма.
– Сожгите ее! – распорядился профессор, указывая на мумию.
Я колебался не дольше секунды. Снова послышались звуки рожка. Древние кости, рассудил я, спасут нас с профессором. И я повиновался ему без слов.
Ярко вспыхнуло пламя, густой дым столбом поднялся над горящей мумией, заклубился под низкими сводами, грозя нам удушьем. От небывалого тяжкого запаха у меня закружилась голова. Пламя дробилось перед моими глазами, фантомы множились в камере и коридорах. Помню только, что спросил у Найлза, почему он ловит ртом воздух, и отметил его бледность; дальше – мрак, ибо я потерял сознание.
Эвелин вздохнула и отложила в сторону необычно пахнущие безделушки, что лежали у нее на коленях.
Форсайт в экстазе воспоминаний раскраснелся. Его смуглое лицо горело, а черные глаза сверкнули, когда он добавил, отрывисто усмехнувшись:
– Истории конец. Джарнал отыскал нас и вывел наружу, и оба мы на всю жизнь зареклись исследовать пирамиды.
– Если так, зачем ты прихватил эту вещь? – спросила Эвелин, опасливо косясь на шкатулочку, будто подсвеченную солнечным лучом.
– Сувенир. Мне – шкатулка, Найлзу – остальные побрякушки.
– Ты ведь сам сказал: тот, кто сохранит алые семена, будет проклят, – продолжала девушка, ибо история подхлестнула ее фантазию и заставила домыслить даже то, что не было сказано вслух.
– Среди трофеев Найлза оказался древний пергамент. Найлз расшифровал иероглифы и вот что узнал: оказывается, мумия, с которой мы обошлись столь непочтительно, некогда была знаменитой на весь Египет колдуньей. Она заранее прокляла всякого, кто потревожит ее покой. Я, разумеется, считаю это чепухой и не связываю последствия с проклятием, но должен признать, что с того дня дела Найлза весьма плохи. Прежде всего, он продолжает хворать. Сам он списывает свое нездоровье на то роковое падение и на испуг, и я, в общем, с ним согласен. Хотя иногда задумываюсь, а не распространится ли проклятие и на меня, ведь я суеверен, а злосчастная мумия до сих пор преследует меня в сновидениях.
После этой реплики надолго повисло молчание. Пол рисовал, Эвелин, прилегши на кушетку, глубокомысленно наблюдала за ним. Впрочем, мрачные фантазии были столь же чужды ее натуре, сколь солнечному полудню чужды тени. Эвелин весело рассмеялась, взяла со стола шкатулочку и сказала:
– Давай посеем эти семена и поглядим, вдруг вырастет какой-нибудь диковинный цветок?
– Едва ли они вообще взойдут. Они много веков пролежали в высушенных ладонях мумии, – серьезно отвечал Форсайт.
– А я бы все-таки попробовала. Проросла ведь пшеница, которую нашли в саркофаге другой мумии. Почему бы не прорасти и этим хорошеньким семечкам? Так хочется их посеять и посмотреть, что выйдет! Ну пожалуйста, Пол, позволь мне!
– Нет, лучше воздержимся от экспериментов. Что-то есть в этих семенах подозрительное. Не хочу с ними баловаться и не хочу, чтобы с ними баловались те, кто мне дорог. Наверняка семена ядовиты или наделены какой-то злой силой. Недаром колдунья, даже мертвая, прижимала их к груди как большую ценность.
– Право, Пол, ты смешон, нельзя быть таким суеверным! Прояви великодушие, дай мне хотя бы одно семечко, я посмотрю, прорастет оно или нет. Кстати, я готова заплатить – смотри!
С этими словами Эвелин, которая успела подняться и стояла теперь возле Форсайта, чмокнула его в лоб с неотразимым очарованием.
Однако Форсайт был непреклонен. Да, он улыбнулся, да, он нежно, как истинный влюбленный, обнял девушку… Однако семена высыпал себе в ладонь и швырнул в пламя камина. Возвращая Эвелин пустую шкатулочку, он сказал:
– Любовь моя, я готов по первому твоему желанию наполнить эту шкатулку бриллиантами или конфетами, но я не допущу твоих забав с семенами, на которые наложила чары древняя ведьма. У тебя, родная, и собственных чар в избытке, так что забудь о «милых крошках», а пока посмотри, как я тебя нарисовал, ты словно сошла с картины «Свет гарема».
Эвелин нахмурилась, затем улыбнулась, и скоро влюбленные уже грелись под весенним солнцем, упиваясь собственными надеждами на счастье, отметая страх одного-единственного предсказания.
– У меня для тебя сюрприз, дорогая, – три месяца спустя, в день свадьбы, произнес Форсайт, едва увидев свою невесту-кузину.
– Вот как! Представь, у меня тоже, – со слабой улыбкой отвечала Эвелин.
– Что-то ты бледная. И похудела очень. Наверное, тебя вымотали предсвадебные хлопоты, – сказал Форсайт, с тревогой, свойственной влюбленным, отмечая неестественную белизну лица девушки и сжимая ее хрупкую ладошку.
– Я очень устала, – молвила Эвелин, доверчиво
