— Вы коллега потерпевшего? — спрашивает одна из блях.
— С господином Пундтом что-то случилось?
— Да уж точно, случилось. Совершенно случайно наряд речной полиции оказался как раз в том месте, так же случайно полицейские заметили плывущую по течению лодку, и только благодаря всем этим случайным совпадениям удалось спасти человека, который был без сознания.
Хеллер, не глядя, пытается нащупать рукой стул, который ему услужливо пододвинули, а усевшись, просит еще раз рассказать — поподробнее, — как благодаря случайным совпадениям коллеге Пундту посчастливилось выбраться в темноте из коварного Альстера. И чем дольше он слушает, тем больше слабеет охвативший его поначалу ужас, не может не слабеть, потому что употребляемые в рассказе казенные слова и обороты становятся своего рода завесой, скрывающей суть инцидента за канцелярской деловитостью протоколов следствия, которые печатают двумя пальцами на пишущей машинке… Исходя из чего нападение в целях грабежа не может быть достоверно доказано… Установлено время преступления… Результаты экспертизы отпечатков пальцев… Вследствие отсутствия наличия свидетелей… А теперь вам надлежит, вы должны, вы не можете обойти молчанием все факты, проясняющие хоть какие-то обстоятельства, связанные с этим делом.
Что спрашивает такой человек, как Хеллер, после изнурительного допроса? Он спрашивает:
— Скажите, а в состоянии ли господин Пундт после всего происшедшего говорить?
Одна из блях отвечает:
— Потерпевший может подвергнуться лишь краткому допросу, если вы это имеете в виду.
Рита Зюссфельд выскакивает из-за стола, за которым они завтракают; на ходу вонзая желтые зубы заядлой курильщицы в половину булочки, намазанной маслом, она объясняет свой поспешный уход тем, что ужасно опаздывает; вбегает в кабинет, хватает кожаный портфель, вытряхивает его содержимое прямо на пол, чтобы выбрать среди разлетевшихся бумаг записи, необходимые для обоснования сделанного ею выбора, к этому присоединяет заметки, найденные в завалах на письменном столе, — и все это она делает с куском булки, торчащим изо рта, словно мертвая добыча в пасти хищника.
А Янпетер Хеллер, прислонив свой портфель к ножке стола, уже во второй раз заверяет горничную Магду, что непременно передаст господину Пундту от нее привет и пожелания скорейшего выздоровления; при этом он не отрывает глаз от газеты, которая и сегодня снова под крупными заголовками повествует о Чарли Гурке, рассказывая среди прочего историю о том, как этот спортсмен, несмотря на предлагавшийся ему аванс в шестьсот тысяч марок, отказался уехать в Италию, ибо считал, что его место среди старых друзей, среди тех, с кем он разделил радость стольких побед и горечь поражений.
После попытки закурить, тыча зажженной спичкой в булочку, Рита Зюссфельд подчеркивает громадным красным карандашом сперва отдельные фразы, а потом ставит на полях огромные, размером во всю страницу, восклицательные знаки, но и этого ей кажется мало, и она принимается искать зеленый карандаш, но не находит его. Зато во время этих поисков у нее спускается петля и на втором чулке, однако она этого не замечает.
Когда молодому педагогу сообщают, что вызванное такси прибыло, он, напевая, поднимает с пола портфель, но направляется к двери не прямо, а идет в обход, чтобы молча прижать Магду к угловому столику, и так же молча, но целенаправленно касается указательным пальцем ее завлекательной груди, на что она, видимо, считая этот жест таким же обычным, как слово «привет», говорит:
— Ну, пока.
Рита Зюссфельд выскакивает на улицу — как, впрочем, всегда — в расстегнутом пальто, садится в машину, рывком трогается и, поворачивая дважды направо по строго установленной системе, подъезжает к недавно открывшейся центральной больнице и останавливает машину под знаком, запрещающим стоянку даже каретам скорой помощи. Зато ей достаточно пролезть под что-то вроде шлагбаума, чтобы оказаться у фруктового магазина, где она просит — Хеллер, наверно, явится с цветами — положить ей в корзинку виноград, бананы и яблоки.
Хеллер и не пытается ответить на те шутливые вопросы, которыми не в меру прыткий шофер развлекает не столько его, сколько самого себя; он не в силах выдавить из себя даже смешка, когда шофер ему признается в том, что готов быть змеей, только бы не мыть холодной водой подмышки. Так как Хеллер предвидит, что Рита явится с цветами, он просит остановиться на минутку перед фруктовым магазином, чтобы купить виноград, бананы и яблоки и два хрустящих пакета сушеных фруктов.
Рита Зюссфельд стучит каблуками по каменному полу огромного, с голыми стенами приемного покоя, и, так как привратник, как она полагает, удрал от пяти одновременно звенящих телефонов, она обращается к молоденькой ученице медсестры, по всей видимости таиландке, с вопросами: не здесь ли мужское отделение, нет ли здесь другого приемного покоя и, наконец, в какой именно палате находится директор Пундт, Пундт — через «дт»? Девушка подымает руки, поворачивает к Рите Зюссфельд ладони, складывает подвижные пальцы в подобие цветочных чашечек, которым надо бы тянуться к солнцу, и приветливо качает головой.
Замешкавшись на пороге, так, что дверь стукнула его в спину, Янпетер Хеллер выходит из туалета, и тут до него доносится из привратницкой радостный возглас. Улыбаясь, он неуклюже двигается навстречу Рите Зюссфельд, которая, прежде чем пожать ему руку, успевает пробормотать какие-то извинения, а он тем временем повернул свои пакеты, чтобы Рита могла прочесть написанные на них советы: «Ешьте побольше фруктов, и будете здоровы». Уж если это не поможет!
— Итак, наш пациент лежит в палате четыреста три, — говорит Хеллер, — и ему как будто стало получше. Вы волнуетесь?
— Немного.
Они поднимаются на лифте, который отмечает каждый этаж благозвучным звоном и, не сотрясая, мчит их наверх, с ними вместе поднимается санитар, темнокожий человек гигантского роста, скорее всего из племени массаи, на их вопрос о том, где находится палата четыреста три, он несколько раз повторяет: «Thank you, thank you»[20]. При этом кланяется, а в руках у него открытый ящик из пластмассы с множеством электрических бритв. Это, должно быть, уже четвертый этаж: пустой коридор, пол, поглощающий звуки. На стенах застекленные акварели, изображающие лекарственные растения: зверобой, очанка, терн, ромашка. Палата четыреста три оказывается пустой, хлопают распахнутые створки окна, декоративно, хотя и зловеще раздуваются шторы — уж не выбросился ли Пундт из этого окна? Это, конечно, трудно предположить, но все же надо бы узнать у дежурной сестры. Ее, естественно, нет на месте, зато у стола с чашками и дымящимся чайником сидит практикантка.
— Мсье Пундт? Да, он у нас, но нам пришлось его перевести в другую палату, потому что он жаловался на отопление.
Теперь уже сомнений быть не может, в палате четыреста семнадцать лежит Валентин Пундт.
— Постучите.
— Постучать?
И они вместе отворяют дверь: вот он, вот он.
Несмотря на повязку, они узнают его, да, это Валентин Пундт, но опухший, зелено-желто-синий, его скрещенные руки торжественно покоятся на одеяле. Трудная минута встречи. Он делает какой-то неопределенный жест, выражающий одновременно беспомощность и радость. Вы, конечно, такого не ожидали. Я, впрочем, тоже.
Передавая ему все, что принесли, они обрушили на него целый ворох вопросов: «Как это могло случиться? Как это было? Почему именно с вами?» Недопустимо, чтобы такое происходило посреди города, считают они, и никак не могут достаточно красноречиво выразить по этому доводу свое недоумение, свое возмущение, полную невозможность поверить в такое. Они требуют, чтобы он рассказал, как было дело, но слушают его не слишком внимательно, сидя по обе стороны его кровати, они настаивают, чтобы он рассказывал не в общем виде, а во всех подробностях, однако то, что Пундт говорит, их не удовлетворяет. Их интересует скрытая причина этой истории, ее тайное основание, словно это так легко понять.
— Гм… все было очень просто, — говорит Пундт. — Я услышал крики, хотел прийти на помощь, а последствия вы сами видите.
Он теребит одеяло, оглядывает то, что они принесли, смеется, когда обнаруживает сушеные фрукты, благодарит и признается своим коллегам, что глоток «Кукареку», может, и не поднял бы его на ноги, но был бы сейчас как нельзя более уместен.
Потом они, словно сговорившись, принимаются утешать Пундта, рисуют ему, чтобы подбодрить, возможность куда худшего исхода, наперебой заверяют его, что они «верят, надеются, убеждены, что все это пройдет, не может не пройти, и рано или поздно все мы снова… а эти подонки, вся эта плесень…» и так далее, и тому подобное.
Первым, кто у постели больного заговорил о деле, был Хеллер:
