потому и не бываю нигде.
– Пишешь, что ли? – спросил Лоренцо, все еще улыбаясь. Он принадлежал к тем поэтам, что не ведают страха перед бумагой и марают ее не переставая. Лоренцо никогда не расставался с небольшой записной книжкой и все время что-нибудь кропал, а если доводилось напиться, во всеуслышание зачитывал написанное. Книжка и сейчас лежала, закрытая, перед ним на столе.
– Пытаюсь, – ответил Вивальдо и посмотрел поверх их голов в сторону окна, через которое была видна улица. – Совсем стемнело.
– Да, – согласился Гарольд. Он смотрел на Вивальдо со своей дежурной улыбочкой. – А где твоя девочка? Неужели бросила тебя?
– Да нет. Она у своих, что-то там стряслось. – Вивальдо наклонился в сторону Гарольда. – У нас с ней договор: она не вешает на меня свои семейные проблемы, а я на нее – мои.
Белл вновь чуть не подавилась от смеха, Лоренцо тоже рассмеялся.
– Вам надо как-нибудь перезнакомить ваших родственников. Вот было бы сражение, почище чем во времена Гражданской войны.
– Или во времена Ромео и Джульетты, – подсказала Белл.
– Я как раз хочу изобразить нечто подобное в своей поэме. Ромео и Джульетта в наши дни, только она чернокожая, а он – белый…
– А Меркуцио – где-то посередке, – расплылся в улыбке Вивальдо.
– Вот-вот. Там у меня все перетрахаются.
– Назови поэму «Всюду негритята».
– Или «Каждому – по негритенку».
– Или «Кто-нибудь желает черно-беленького, в крапинку?»
Они покатывались со смеху. Белл, все так же держа во рту палец, просто стонала, из ее глаз текли слезы.
– А вы, ребята, уже захорошели, – сказал Вивальдо.
Это еще больше всех развеселило.
– Как-нибудь при случае расскажешь мне, как это ты догадался! – грохотал Лоренцо.
– Хочешь травки? – спросил его Гарольд.
Как тянется время! Вивальдо давно наскучили люди, которые делают такие предложения, да и сама марихуана надоела. Она либо совсем на него не действовала, либо валила наповал, и он просто вырубался. А наутро чувствовал себя препаршиво, не мог работать, а еще не мог, находясь под ее воздействием, заниматься любовью.
Время еле тянулось. Было только десять минут двенадцатого, и он не знал, чем занять себя. Хотелось либо раствориться в этом зарождающемся внутри хаосе, либо поскорее отмежеваться от него.
– Еще подумаю, – ответил он Гарольду. – А сначала позвольте мне угостить вас. Что вы пьете?
– Можно потом завернуть ко мне и покурить, – хмуро предложил Гарольд.
– Мне пива, – сказал Лоренцо. По его лицу было видно, что он предпочел бы что-нибудь покрепче, но не хотел выставлять Вивальдо.
Вивальдо повернулся к Белл.
– А тебе?
Девушка оперлась на руку, слегка подавшись вперед.
– Я хотела бы, если можно, коньяк «Александр».
– Пожалуйста, если ты способна его пить.
Теперь девушка, манерно изогнувшись, сидела, серьезно глядя на него, как подобало в ее представлении светской леди. Вивальдо перевел взгляд на Гарольда.
– Мне пива, – определился Гарольд. – А потом можно и по домам.
Вивальдо подошел к стойке и заказал выпивку; рюмку, полную до краев тягучим коньяком, он принес отдельно от остальных. Лоренцо он взял чистое виски, зная, как тот его любит, и еще бутылочку пива, Гарольду – только пиво, а себе – двойной бурбон. Останусь без гроша, ну и плевать. Будь что будет. Он не мог сказать, что движет его поступками – паника, безрассудство или страх. Ясно только, что он хочет забыться и не думать о том, где сейчас Ида и что она делает. Нет, крошка, о тебе подумаем позже. Он не хотел, вернувшись домой, лежать там без сна, ожидая ее возвращения, или шагать по комнате, переводя взгляд со стен на пишущую машинку. Это все тоже потом! Где-то глубоко внутри таилась пустота, там зарождались эти проклятые вопросы, которые представляли жизненно важный интерес только для Вивальдо и больше ни для кого на свете. Там внутри находилась сырая неоформленная масса, из которой формировался Вивальдо, и только он, Вивальдо, один, мог управлять ею.
– Поехали, – сказал он. Все нетвердыми руками подняли рюмки и выпили.
– Спасибо, друг, – поблагодарил его Лоренцо, опустошив рюмку одним глотком. Вивальдо взглянул на его испитое, серое лицо, подумав, что вскоре оно станет еще более серым и испитым. Нос поэта был покрыт толстыми темноватыми прожилками, а глаза иногда, вот как сейчас, когда он глядел прямо перед собой, принимали недоуменно-детское выражение, говорившее о бесконечном одиночестве. Белл тоже замечала это выражение, и тогда на ее лице отражалась борьба между сочувствием и непробиваемым равнодушием. А Гарольд в такие минуты сидел нахохлившись, словно огромная птица, озирающая с дерева окрестности.
– А меня в Испанию тянет, – вдруг объявил Лоренцо.
– Ты знаешь испанский? – спросил Вивальдо.
– Он жил там, – сказала Белл. – Когда крепко поддаст, всегда заводит разговор об Испании. Мы решили поехать туда этим летом. – Она склонилась над рюмкой, лицо ее скрылось, а голова с копной волос показалась Вивальдо каким-то немыслимым панцирем диковинной черепахи. – Как, поедем, дорогой?
Лоренцо беспомощно развел руками.
– Если удастся собрать деньжат.
– Дорога туда стоит недорого, – сказал Гарольд. – И жизнь там дешевая.
– Великолепная страна, – отозвался Лоренцо. – Больше года я жил стипендиатом в Барселоне. Объездил всю Испанию. Раньше я думал, что испанцы – узколобые ханжи, но именно там повстречались мне самые сладкие девочки. Вот ведь что. А мужчины все сделают для тебя – последнюю рубашку снимут, не говоря уж о таких мелочах, как сказать который час, объяснить дорогу…
– Или одолжить сестренку, – прыснул Гарольд.
– Вот это не говори. Они любят своих сестер.
– А матерей ненавидят?
– Не говори. И матерей любят. Похоже, они ничего не слышали о Фрейде. – Гарольд вновь рассмеялся. – Они затаскивают тебя в дом, усаживают за стол, кормят до отвала, делятся с тобой всем, что у них есть, и только попробуй отказаться.
– Матери, сестры, братья… – проговорил Гарольд. – Да пошли они все. Надо открыть окно, чтоб и духу их здесь не было.
Лоренцо не обратил на его слова ни малейшего внимания, оглядел стол и серьезно кивнул.
– Правда, ребята, они парни что надо.
– А как же Франко? – поинтересовалась Белл. Ее так и распирало от гордости, что она знает о существовании Франко.
– Франко – последнее дерьмо, о нем и речи нет.
– Как же, речи нет! – завопил Гарольд. – Ты что думаешь, все эти вояки, чье содержание мы помогаем Франко оплачивать, цветочки там собирают? Думаешь, ружья у них заряжены холостыми? Нет, старик, все это не шуточки, они убивают.
– Может, и так. Но к народу это не имеет отношения.
– Однако могу поспорить, ты не хотел бы родиться испанцем.
– Меня тошнит от умилительных басен о счастливом испанском крестьянине, – сказал Вивальдо. Он подумал об Иде и, наклонившись к Лоренцо, спросил: – А я могу поспорить, что ты не захотел бы родиться чернокожим у нас?
– Ха-ха, – расхохотался Лоренцо. – Вижу, твоя крошка над тобой хорошо поработала.
– Пошел к черту! Не хочешь ты родиться негром у нас и испанцем быть тоже не хочешь. – В груди теснило, и он сделал большой глоток виски. – Вопрос заключается в том, кем мы
