Но не успели они еще закурить первую, необходимую для начала разговора сигарету, как в дверь стучат, причем весьма настойчиво, и, не дождавшись разрешения войти, в комнате возникает Магда; уперев свой взгляд в Хеллера, и только в Хеллера, она после чрезмерно затянувшейся паузы спрашивает, не угодно ли чаю. Нет, чаю не надо. Быть может, неопределенно говорит Хеллер, нм захочется выпить чаю, когда работа будет закончена, пока же они нуждаются только в том, чтобы им не мешали.
Может ли горничная после такого ответа уйти не обиженной?
— Похоже, — говорит Рита Зюссфельд, — что вами тут сильно интересуются.
— Не удивительно, — отвечает Хеллер. — В этом пансионе сейчас живут только урологи.
Как приступить к делу, предложить текст и подкрепить свое предложение всевозможными хвалебными оценками? Оба посмеиваются, оба уверяют друг друга, что они полны нетерпеливого ожидания, оба не исключают возможности, что остановились на одном и том же эпизоде.
— Что ж, начинайте.
— Я охотно предоставляю это право вам.
Снова раздается стук в дверь, на этот раз вялый, с паузами, и, даже после того как Хеллер раздраженно просит войти, проходит немало времени, прежде чем дверь отворяется.
— Ах, это вы, госпожа Клевер?
На пороге стоит хозяйка пансиона, как всегда слегка посапывающая, с дрожащими при каждом движении отвислыми щеками. Помимо обычно присущего ее лицу выражения брезгливой пресыщенности, оно выражает сейчас легкое смущение, а слова извинения звучат не очень доброжелательно:
— Прошу прощения, господин Хеллер, если я помешала вашей работе, но…
Что «но»? Тяжелые подвески на цепочке, сбившись, позвякивают, когда она широким жестом обводит стены комнаты.
— …Но здесь, в этом доме, — говорит она, — не принято вдвоем удаляться в комнату, а для работы мы предоставляем конференц- зал. Весьма сожалею, но у нас так заведено.
Это замечание, однако, не мешает ей с унылой приветливостью протянуть руку Рите Зюссфельд, а затем и Хеллеру ткнуть свою мясистую ладонь. Он растерянно пожимает ее, делая вид, что пропустил мимо ушей ее тираду, но потом все же с недоумением спрашивает:
— Вы возражаете, чтобы мы работали здесь, в комнате? Так вас надо понять?
— У нас это не принято, господин Хеллер.
Хеллер, помрачнев, раздергивает шторы, гасит свет, смотрит на свои бумаги.
— А известно ли вам вообще, госпожа Клевер, чем мы здесь занимаемся?
— Мы всегда придерживались этого правила, — устало отвечает госпожа Клевер.
— Хрестоматия, — говорит Хеллер. — Хрестоматия для молодых людей, которая должна им наконец открыть, в каком они мире живут.
— Мой муж неукоснительно придерживался этого правила. Именно поэтому для совместных работ мы предоставляем вам конференц-зал.
Она еще раз выражает свое сожаление, подчеркнуто-вежливо прощается и удаляется в уверенности, что инцидент исчерпан. Что ж теперь?
— Доставим ей удовольствие, — говорит Рита Зюссфельд, — давайте следовать ее этическим нормам. Спустимся вниз.
Взяв в раздражении бумаги и тетради да еще прихватив пальто, они перебираются в знакомый конференц- зал, весьма дурно настроенные, и раскладывают все на палисандровом столе, не переставая ощущать незримое присутствие Пундта.
— Здесь все чувствуют себя в безопасности, — говорит в бешенстве Хеллер, — я от вас, вы от меня, а госпожа Клевер от недремлющего ока общественности. Что ни говори, а для большинства людей воплощением всех опасностей является постель.
— Они отчасти правы, — говорит Рита Зюссфельд. — Может быть, пришло время заказать чаю с ромом?
— Нет, на банкете мы хорошо выпили. Что же нам снова заводиться?
— Да, круг замыкается.
Они перебирают бумаги, сверху — выбранные отрывки, а под ними — рукописные заметки. Что же у них осталось, что задержалось в педагогическом фильтре? Рита Зюссфельд сосредоточилась, она готова начать, но Хеллер все никак не может решиться, он все листает записи, накручивает на палец и без того вьющуюся бородку и вдруг просит еще ненадолго отложить окончательный выбор и объясняет почему. Все упирается в последнюю главу, он еще не прочел последней главы книги о Люси Беербаум, а на банкете узнал, что именно в этой главе, возможно, содержится то, чего им не хватает.
— Если мы прочитаем и последнюю главу, а господин Меркель мне это настоятельно рекомендовал, никто нас не сможет упрекнуть в том, что мы несправедливо обошлись с Люси Беербаум. Кроме того, мы в долгу перед ней самой, — говорит оп, — после всего, что было.
Так согласна ли Рита Зюссфельд еще на краткое время отложить окончательное решение? Рита Зюссфельд согласна, и Хеллер пролистывает книгу, находит последнюю главу, облизывает губы и начинает читать вслух.
На восемьдесят второй день добровольного заточения у Люси снова поднялась температура, Иоганне удалось преодолеть все ее возражения и сомнения и позвонить доктору Паустиану. Тот обещал тотчас же приехать. Затем Иоганна пошла на кухню, вынула из вафельницы последние вафли, намазала их фруктовым мармеладом и понесла к тахте, где лежала Люси; ее бил озноб. Иоганна сказала, что доктор скоро будет, и накрыла Люси пуховым одеялом, воспользовавшись тем, что она была слишком слаба, чтобы протестовать. Иоганна подала ей вафли с фруктовым мармеладом, которые она просила, — от всякой другой еды Люси деликатно отказывалась, уверяя, что пища вызывает у нее отвращение, и даже теперь, когда Иоганна помогла ей приподняться и поставила перед ней тарелку с теплыми вафлями и вилкой разломила одну как раз по рельефному изображению сердца, Люси долго и нерешительно глядела на еду, пока не поддалась уговорам. Только раз поднесла она вилку ко рту, с усилием пожевала и отодвинула от себя тарелку.
— Не лезет в горло, извини, Иоганна, но я не могу.
— Но вы же сами сказали, что вафли — ваше любимое блюдо, еще с детства.
— Может, в один прекрасный день так оно снова и будет.
Иоганна больше не упрекала ее, как в первые дни, поговорила теперь с Люси каким-то надсадно — жалобным тоном. Все так же жалобно причитая, она принялась готовиться к приходу врача. Надо было вытереть у Люси испарину со лба, с шеи и капельки пота, выступившие на верхней губе. Причесать ее? Иоганна не решилась коснуться гребнем ее влажных волос. Она только слегка поправила их пальцами и разобрала спутавшийся пробор. Что еще? Иоганна встряхнула пуховое одеяло, потом унесла на кухню тарелку с несъеденными вафлями и занялась собой, чтобы в достойном виде встретить доктора Паустиана: сняла фартук, переобулась, поправила, думая о неразговорчивом враче, шпильки в пучке и засунула чистый носовой платок за обшлаг рукава.
Она сидела со сложенными руками возле тахты, и ей казалось, что Люси все еще не сознает необходимость визита доктора Паустиана, поэтому она снова начала перечислять разные доводы.
Хотя доктор Паустиан не был у них уже несколько месяцев, Иоганна по звонку догадалась, что это он пришел: доктор едва нажал кнопку, но не услышать звонка было невозможно — так звонит человек, привыкший, что его ждут. И на этот раз Иоганна не расслышала его приветственной фразы, а ее попытку задержать его в холле и заговорщицки с ним поговорить он пресек тем, что с непроницаемым лицом прошел мимо нее к вешалке, сам снял пальто и повесил на плечики.
Конечно, он не стал ждать, чтобы Иоганна провела его к больной, он сам отворил двери и, увидев Люси, с упреком покачал головой, словно ее болезнь была враждебным выпадом против него. Он как бы говорил: разве это допустимо? И еще: что это мы снова натворили? — так что его пациент должен был испытывать угрызения совести. Качая головой, подошел он к тахте, опустил на пол свой саквояж, вытащил из-под одеяла руку Люси и зажал ее между своими ладонями. Люси уже улыбалась так, как он хотел, и ничего не могла сказать, кроме:
— Я сожалею, дорогой, что мы вас потревожили, но…
Доктор Паустиан качал головой, ладно, мол, ладно, весь мир доставляет нам одни заботы, так почему же вам… Не выпуская руки Люси, доктор осматривал место ее добровольного заточения, деловито, без удивления, видимо, так он себе его и представлял. Он не сказал ни слова ни по поводу занавешенного окна, ни по поводу кипы нераспечатанных писем и телеграмм.
— Надеюсь, я не доставлю вам слишком больших забот, — сказала Люси.
— А это мы сейчас увидим, моя дорогая, — ответил доктор Паустиан.
Он хотел бы, чтобы ему не мешали, и когда Люси спросила, чем она могла бы помочь ему во время осмотра: как вам удобнее, Генри, чтобы я сидела или лежала? — он, пожалуй, больше для себя, чем для пациентки, проворчал:
— Упадок сил на почве крайнего истощения, скорее всего, анорексия.
Иоганна, которая, сидя у стола, наблюдала за осмотром, встретила этот диагноз причитанием.
