СЛЕДУЮЩАЯ ФАЗА
Настоящее положение не затянется надолго. Хотя газета, которую я читал за завтраком сегодня утром, прежде чем сесть писать эти строки, и содержит сообщение, что в настоящее время для обеспечения мира ведется не меньше чем двадцать три войны, Англия больше не ходит в хаки и начинается яростная реакция против грубой театральной пищи, какой кормили зрителя все эти страшные четыре года. Скоро оплата театральных помещений снова будет устанавливаться из предположения, что сбор не всегда бывает полным и даже что он в среднем не всегда будет половинным. Изменятся цены. Серьезная драма окажется не в более невыгодном положении, чем она была до войны. Она даже может выиграть, во-первых от того факта, что многие из нас распростились с призрачными- иллюзиями, в условиях которых раньше работал театр, и так жестоко столкнулись с миром самой суровой реальности и необходимости, что вскоре потеряли всякое доверие к театральным претензиям, не имеющим корней ни в реальности, ни в необходимости. Второй факт - поразительные перемены, произведенные войной в распределении доходов. Еще вчера человек, имевший 50000 фунтов годового дохода, считался миллионером. Сегодня, после того как он заплатит подоходный налог, сверхналог и застрахует свою жизнь на сумму налога на наследство, ему приходится радоваться, если его чистый доход составит 10 000 фунтов, хотя номинально его состояние останется прежним. И это результат бюджета, который называют "передышкой для богатых". С другой стороны, миллионы людей в первый раз в жизни стали получать регулярный доход; и эти люди одеваются, регулярно питаются, имеют жилище и учатся тому, что им надо решиться что-то сделать,- тоже в первый раз в их жизни. Сотни тысяч женщин выпущены теперь из своих домашних клеток и приобщились к дисциплине и самостоятельности. Беспечная и высокомерная средняя буржуазия получила весьма неприятный удар, дойдя до невиданного разорения. Все мы пережили страшное потрясение. И хотя уже выяснилось, что широко распространенная уверенность, будто военная встряска автоматически переделает все сверху донизу и пес не станет возвращаться к своей блевотине, а свинья к своей грязной луже, где она валялась, была обманчива, все же мы теперь гораздо лучше, чем прежде, сознаем свое положение и гораздо менее расположены соглашаться с ним. Революция, ранее бывшая либо бурной главой в истории, либо демагогической трескучей фразой, стала теперь возможностью столь близкой, что, только стараясь силой и клеветой подавить ее в других странах и называя это дело антибольшевизмом, нашему правительству удается с трудом отсрочить революцию в Англии.
Быть может, самая трагическая фигура наших дней - американский президент, когда-то бывший историком. Тогда его задачей было твердить нам, как после великой войны в Америке (а она определенней, чем какая-либо другая война нашего времени, была войной за идею) победители повернули вспять, столкнувшись с героической задачей перестройки, и целых пятнадцать лет во зло использовали свою победу под тем предлогом, будто хотят завершить дело, которое сами же изо всех сил старались сделать невозможным. Увы! Гегель был прав, говоря, что история учит нас тому, что люди никогда ничему не учатся у истории. И когда мы - новые победители, - забывая все, за что, по нашим уверениям, мы воевали, садимся сейчас, облизываясь, за сытный обед и собираемся десять лет насыщаться своей местью над поверженным врагом и его унижением, угадать, с какой болью наблюдает это президент, могут только те, кто, подобно ему самому, знает, как безнадежны увещания и как повезло Линкольну, исчезнувшему с лица земли прежде, чем его пламенные воззвания стали клочком бумаги. Американский президент отлично знает, что, как он ни старайся, от мирной конференции ему не дождаться эдикта, который он мог бы назвать "разумным суждением человечества и всеблагой милостью господа бога". Он повел свой народ, чтобы уничтожить милитаризм в Саверне; а армия, которую спасли американцы, сейчас в Кельне занимается тем, что сажает в тюрьму всякого немца, который не отдаст честь британскому офицеру. Правительство у себя в Англии на вопрос, одобряет ли оно это, отвечает, что этот "савернизм" не предполагается упразднять даже после заключения мира; на самом же деле оно надеется заставить немцев салютовать британским офицерам до скончания века. Вот что война делает с мужчинами и женщинами. Она забудется. И худшее, чем она грозит, уже оказывается практически невыполнимым. Но прежде чем униженные и сокрушающиеся души перестанут подвергаться унижению, президент и я- ведь мы одних лет - выживем из ума от старости. Между тем ему придется писать другую историю, мне же - ставить другую комедию. Может быть, для этого, в конце концов, и ведутся войны, для этого и существуют историки и драматурги. Раз люди не хотят учиться иначе, чем на уроках, писанных кровью, что ж, кровь они и получат, свою собственную преимущественно.
ПРИЗРАЧНЫЕ ТРОНЫ И ВЕЧНЫЙ ТЕАТР
Для театра это не будет иметь значения. Падут любые Бастилии, но театр устоит. Апостольский Габсбург обрушился. Высочайший Гогенцоллерн томится в Голландии под угрозой суда по обвинению в том, что воевал за свою страну с Англией; Имперский Романов погиб, говорят, жалкой смертью; он, возможно, и жив, а быть может и нет, о нем не вспоминают, как если б то был простой крестьянин; повелитель эллинов уравнялся со своей челядью в Швейцарии; после короткой славы премьер-министры и главнокомандующие пали, как Солоны и Цезари, и уходят во тьму, наступая друг другу на пятки, словно потомки Банка. Но Еврипид и Аристофан, Шекспир и Мольер, Гете и Ибсен прочно занимают свои вечные троны.
КАК ВОЙНА ЗАСТАВЛЯЕТ МОЛЧАТЬ ДРАМАТУРГА
Что до меня, можно было бы спросить, пожалуй, разве я не написал двух пьес о войне, вместо двух памфлетов о ней? Ответ будет многозначен. Вы не можете вести войну с войной и со своим соседом одновременно. Война не терпит яростного бича комедии, не терпит безжалостного света смеха, ослепительно сверкающего со сцены. Когда люди геройски умирают за свою родину, не время показывать их возлюбленным и женам, отцам и матерям, что они падают жертвою промахов, совершаемых болванами, жертвою жадности капиталистов, честолюбия завоевателей, выборной лихорадки демагогов, фарисейства патриотов, жертвою Похоти и Лжи, Злобы и Кровожадности, всегда потворствующих войне, потому что она отпирает двери их тюрем и усаживает их на троны власти и популярности. А если всех их безжалостно не разоблачать, они и на сцене будут укрываться под плащом идеалов, так же, как укрываются в реальной жизни.
И хотя для показа найдутся предметы и получше, для войны нецелесообразно было показывать все это, пока исход ее не определился. Говорить правду несовместимо с защитой государства. Мы сейчас читаем "откровения" наших генералов и адмиралов, с которых перемирие сняло наконец обет молчания. Генерал А во время войны в своих взволнованных донесениях с фронта рассказывал, как в таком-то и таком-то бою генерал Б покрыл себя бессмертной славой. Теперь генерал А рассказывает нам, как из-за генерала Б мы чуть не проиграли войну, так как он не выполнил в том случае приказов генерала А и сражался, а не отступил, как ему следовало. Прекрасный сюжет для комедии, вне всякого сомнения,- теперь, когда война окончена. Но если бы генерал А выболтал все это в свое время, как бы это подействовало на солдат генерала Б? И если бы со сцены стало известно, что премьер-министр и военный министр, под началом которых состоял генерал А, думали о нем, как бы это сказалось на судьбе Англии? Вот почему, несмотря на острейшие искушения, из соображений лояльности комедии следовало тогда молчать. Ведь искусство драматурга не ведает патриотизма; не признает иных обязательств, кроме верности подлинной истории; ему нет дела, погибнет ли Германия или Англия; оно готово скорее крикнуть вместе с Брунгильдой: "Lass'uns verderben, lachend zu grunde geh'n", [Пусть мы падем, и, смеясь, погибнем (нем.)] чем обманывать или быть обманутым. И таким образом, во время войны искусство драматурга становится большей опасностью, чем яд, клинок или тринитротолуол. Вот почему я не должен был выпускать на сцену "Дом, где разбиваются сердца" во время войны: немцы в любой момент могли последний акт спектакля превратить из вымысла в реальность и не стали бы, пожалуй, дожидаться подсказки из будки суфлера.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Ясный сентябрьский вечер. Живописный гористый пейзаж
северного Сусекса открывается из окон дома, построенного
наподобие старинного корабля с высокой кормой, вокруг
которой идет галерея. Окна в виде иллюминаторов,
обшитые досками, идут вдоль всей стены настолько часто,
насколько это позволяет ее устойчивость. Ряд шкафчиков
под окнами образует ничем не обшитый выступ,
прерывающийся примерно не середине, между ахтерштевнем
